М. Таргис - Сумеречная мелодия

– Нет, я их убью! – взвыл Павел и бросился к шкафу в коридоре.

Штольц еле успел вцепиться в его руку: он знал, что композитор держит там карабин.

– Нет, я их перестреляю, как…

– Перестань! – произнес Цеста спокойным тоном, но его звучный голос пронесся по длинному коридору с силой громового раската, и Павел сразу остановился.

– Простите, пане Цесто.

– Можно и на «ты», – Цеста обнаружил, что стоит на мятой газете, так и лежавшей на полу, наклонился, чтобы поднять ее, но замер, разглядев фотографию на первой странице, и тотчас же резко выпрямился.

– А знаете что? – сказал он. – Пойдемте ко мне.

Павел и Олдржих неуверенно переглянулись.

– Там нам никто не помешает, – заверил их Цеста.

– М-ммм… ты уверен? – выдавил Павел. – Мне кажется, твоя… твоя подруга… вряд ли будет в восторге…

Штольц хихикнул.

– Моя – кто? – не понял Цеста. – А! Вы заходили… Нет-нет, ребята, все будет отлично, уверяю вас!

– Ну что ж, – Павел подошел к входной двери и прислушался. За дверью было тихо, но композитор покачал головой: – Ничего, если по пожарной лестнице?

В трамвае было порядочно народу. Большинство пассажиров с несколько иррациональным неодобрением косилось на троих молодых людей вполне приличного вида: видимо, подозревали, что они не на работу едут, а по каким-то другим делам, вероятнее всего, домой – отсыпаться. Только две молодые женщины не сводили с Цесты доброжелательного взгляда. Может быть, они узнали в нем популярного певца по фотографии с афиш, а может быть, нашли, что даже сейчас, бледный и толком не выспавшийся, он был как-то романтично интересен.

Цеста смотрел в окно и не замечал их взглядов, как и не менее внимательных глаз Павла, словно бы стремившихся поглотить каждую деталь его облика.

Отвернувшись от окна, он перехватил взгляд композитора и улыбнулся, поднимаясь с места.

– Нам выходить.

Павел с Олдржихом удивленно переглянулись: трамвай привез их в новый район города, до квартиры Цесты отсюда было довольно далеко.

На рассвете поднялся холодный ветер, улицы превратились в сквозные тоннели, продувавшиеся из конца в конец. Выйдя из трамвая, юноша нахохлился и стиснул рукой воротник рубашки у горла. Павла так и подмывало накинуть на Цесту свой плащ, но он не решился. Пройдя метров тридцать, они свернули на другую улицу.

– Мы не к вашей… – неуверенно начал Павел, и Штольц насмешливо подсказал:

– …подруге? Жене?

– Нет, мы идем ко мне! – весело объявил Цеста, спустился на несколько ступенек к подвальному входу в ничем не примечательное здание, поискав в карманах, достал ключ, отпер дверь и картинно поклонился: – Прошу в мой дом, панове.

Они оказались в небольшой студии звукозаписи.

– Ребята проснутся позже, час или два мы здесь одни, – сообщил Цеста. – А Гертруда… Она славная, просто… мы немного повздорили. Я был немного не в себе, видимо, ее это испугало…

– Мне показалось, она не из пугливых, – пробормотал Штольц.

Юноша распахнул дверь в тесную комнатушку, предназначенную для хранения инструментов. Она была забита до отказа, однако там нашлось место для узенькой кушетки, на мятом покрывале которой отдыхала гитара.

– Я часто провожу тут ночи, когда заработаюсь, – объяснил Цеста, взял в руки гитару и нежно погладил изогнутый корпус. – Вот моя единственная подруга и жена! – Он сел на кушетку, принялся любовно перебирать струны. – Хорошо, что я тебя там не оставил, – поделился он с гитарой, поднял глаза на гостей и снова улыбнулся. – Здесь есть все, что мне нужно. А туда я больше не вернусь.

– А квартира? – напомнил Штольц, подумав мельком, что он единственный из присутствующих имеет представление о практичности.

– Да ну ее к черту, пусть там живет! – беспечно отмахнулся Цеста и тут же внимательно посмотрел Павлу в глаза тем самым своим удивительным стальным взглядом. – Ну что, за работу?

– Ч-черт! – Штольц взглянул на часы. – Вы меня извините, панове, у меня тоже есть работа, хотя и отнюдь не созидательная…

Оба рассеянно посмотрели в его сторону, словно уже не совсем отдавали себе отчет в его присутствии, кивнули и перебрались к роялю. Именно поэтому Олдржих и хотел уйти: ему здесь нечего было делать, только сидеть в уголке да наблюдать, оставаясь третьим лишним. На самом деле на работу он мог пока еще не торопиться, и, наверно, стоило бы зайти куда-нибудь позавтракать… Вот именно, позавтракать! Штольц решительно направился к выходу.

Вслед ему звучали первые такты, обманчиво манящие, ласковые, обволакивающие, а все нутро уже скручивалось в напряженный узел в предчувствии удара, который последует за ними. Но удара не было: этот пассаж перенесли на более позднюю часть песни, и вместо него зазвучал чарующий молодой голос…

Штольц вышел из студии и закрыл за собой звуконепроницаемую дверь. На улице его окружила странная пустота – или тишина. Вокруг раздавались обычные утренние звуки: чьи-то шаркающие шаги, дробный перестук женских каблучков, шум моторов за углом и визг тормозов, где-то в стороне – стеклянный звон молочника… И все же мир казался глухим и безмолвным, потому что в нем не было музыки.

Штольц помотал головой, снова взглянул на часы и зашагал к трамвайной остановке.

– Хорош ведь, что скажешь? – радостно повернулся Павел к Штольцу, не переставая аплодировать. Свет прожекторов вызолачивал завитки черных кудрей, но лицо его тонуло в тени, и только в больших черных провалах на месте глаз лихорадочно поблескивало.

– А разве я возражал когда-нибудь? – ответствовал Штольц. – Действительно хорош. Ты дал ему и песню про плетеную бутыль?

– Текст изменили, стало лучше. Нет, ты только посмотри!

Цеста изящно раскланивался, приложив руку к сердцу, сцена у его ног утопала в брошенных из зала розах. Певец наклонился было, намереваясь собрать их, но передумал. Грациозно присев на одно колено, он поднял только одну багровую розу, отломил цветок от стебля и вставил в петлицу черного фрака. Выпрямился и замер, молча оглядывая зал, переводя дыхание и дожидаясь тишины. Аплодисменты постепенно стихли, и зал погрузился в абсолютное безмолвие, нарушаемое разве что редким покашливанием.

Штольц исподтишка огляделся – в погруженном в темноту зале сияли десятки и сотни пар глаз, отражавших заливающий сцену свет, устремленных на одинокую черную с белым фигуру певца.

Галстук на Цесте был белый, и издали казалось, что светлый контур лица мягким сужением плавно переходит в белый треугольник рубашки, окруженный сплошным мраком, только над сердцем отверстой раной багровела бархатистая роза. Цеста скользнул вперед, не отрывая стопу от пола, чтобы не наступать на цветы.