Константин Крикунов - Четыре тетради (сборник)

Мальчик стоит в стороне и смотрит вверх. Что его удивило?

Серое небо, на котором ничего не написано? услышанная в себе музыка? Мама, которая за мутным стеклом развешивает новогодние огни?

Строят дорогу. По насыпи ходит бульдозер. В снег, перемешанный с мёрзлой землёй, зарывают соловьёв. Тех, которые разбудили меня, когда в матраце тлела красная ядовитая дыра, и я, услышав их майский рев, распахнул дверь на балкон.

Господня земля и исполнения ея, вселенная и все живущие на ней!

Дочка болеет. Не ела три дня. «В глазах всё жёлтое. На третий день съела вишенку, и – тошнит».

– Смотри, какой ледяной шар, который похож на солнце!

Птицы гремят когтями о жесть, как драконы.

Собираются по вечерам в мастерской с видом на Спаса на Крови. Спорят, вертится ли ось у колеса телеги, вертится ли ось Земли. О том, сколько чертей смогут одновременно станцевать на острие иглы. Об Ахилле и черепахе.

По ночам в доме воют канализационные трубы.

Дети! последнее время!

Лицо искажено улыбкой: он знает всё. Его обидели – не дали степень, теперь измывается над студентами. Я видел его в научной библиотеке, он читал вслух поваренную книгу:

– На один килограмм мяя-са…

Он был богом. У него было две дочки, которые сидели в саду. Там ещё была стена. На дереве росли яблоки, которые если съешь до смерти – не умрёшь, а если после – воскреснешь.

Почему ты плачешь?

– По дому.

Где твои детки?

– На небе.

Кто ты, песенка?

– Ненависть.

Чем успокоится сердце,

чем успокоится?

Брожу, никому не покупая подарки.

Был ограблен старухой, она собрала вывалившиеся из кармана десятирублёвые бумажки: «Ничего-ничего, я подберу».

– Ребята, попроще чего-нибудь есть? – Чего попроще? – Кроме тишины… – Он весь вечер просил попроще. – У меня яда не хватило, чтобы плюнуть, – продавщица.

Коробка: «Эвкалипта плутовидного счастье». Вместо «Эвкалипта прутовидного листья».

Написать письмо: «Утром, надевая трусы, вспоминал, о тебе».

Груши сбегали по склону холма.

Мне четыре года, Прокопьевск, Новый год, хлопушка, ёлка загорелась, папа хлопал в ладоши, подпрыгивал, тушил иголки.

Сначала пришли дети, целый класс. Галдели. Потом бальные подруги. Потом их друзья и вовсе незнакомые люди стали появляться в доме. Их представляли мне: нечеловеческие фамилии. Их становилось много. Одни плясали в комнатах. Вспомнил, что дом большой. Другие пили под ёлкой и беседовали. Другие были в третьих. Люди с лицами своими. Люди в масках. Люди с лицами, как маски. Фиолетовые лица, кривые лица, красивые девки, юноши без лиц. Все человеческие и все искажены. Я жалел, что всё это наяву, а не во сне, ходил между ними, замеченный и не замечаемый.

Вокруг избы ходило нечто, подобное ребёнку. Следы.

Окна с белым попугаем,

крыши города под снегом.

Я один в своём окошке.

– Ты один в своём окошке, никого тебе не надо.

Лестничная клетка, окно через двор. Загромождённая комната. Девушка с косичкой читает книгу, колышется свет. Полки, кисточки, дело к полуночи. Нет, не косичка – белая рука. Абитуриентка, не первокурсница, готовится к первым экзаменам. Не шевелится. Что происходит? Юная леди сидит без движения? Отклонилась, тело исчезло. Сухая рука перекрестилась. Положила книгу. Старуха при свече читает – в своём загромождённом временем и прошлыми жизнями пространстве.

«У меня черви в голове. Накрывала стол, крахмалила скатерть, хоронила мужа без конца. Он приходил домой, она: ты же умер, я тебя… Хорошо, садись. Уезжала из дому невесть куда, блукала. Нашли в лесу с обгрызенной булкой, замёрзла под деревом. Снег вокруг дерева оттаял».

Тут недалеко деревня есть, Дудачкино называется.

Большая? Маленькая.

Там мужик церковь построил, и полопалась. Супов его, между прочим, зовут, Саша. Саша Супов.

Двор, ёлка, наёмная снегурочка, хоровод. Мальчик у ёлки смотрит вверх:

– Вы что, нелюди, что ли? Вы злые, что ли?

Беременна несколько недель. Говорит о том, как у него растут пальчики, ресницы.

Дальнобойщики уезжают в Выборг. Хвост ещё выволакивается из Ленинграда. Дальнобойщики поют по рации:

– Ухо-ухо, ухо зелёно-е!

Она стоит на площади Мужества и машет платком. Непонятно, смеётся или плачет. Они едут в Скандинавию, где бушуют снега и живут Деды Морозы.

«Они одержимы лихорадочными поисками счастья».

Вышла на порог в летнем халате и калошах на босу ногу, словно май на дворе.

– Та! Что ж вы без девок приехали?

Я приехал последней электричкой, ночевал в хлеву с печкой и распятой на брёвнах красной тряпкой «Ячейка В.К.П.(б), Приморский колхозный рынок».

Дрожали звёзды. В печке жарили чертей, и железная трещина змеилась огнём.

Рождественское утро: солнце, колодец, чёрная старуха на пороге избы.

Я поставил ведро в сугроб.

– А и я раньше красивая была! И блокаду пережила, и ПВО, и санитаркой. Двадцати лет тогда не было… Приводят, он безрукий в ванне сидит. «Помой, – говорит, – девочка.–

И здесь тоже помой, как свою руку». Приступилась, кожицу задрала – чёрное кольцо и выделения, и всё. Стала мыть, как самою себя… Вдруг вызывают – что такое, что я не так сделала? Прихожу, врачи стоят в белом, и он среди них, грамоту мне золотыми буквами – за службу.

А сейчас люди тут нехорошие, не всякому слово скажешь, не всякого за стол посадишь. Я говорю так: ешь пирог с грибами и держи язык за зубами, – баба Зина подняла кверху указательный палец.

Орехово, солнце, сосны, снег, а жизнь могла случайным или самочинным образом прекратиться.

– Вчера. Действительно, вчера я был здесь, – сказал встречный.

На рельсах вороны рвали рыжую шкуру котёнка.

Зелёный солдат грелся куревом.

На красном облаке нарисовано дерево.

В снегу вдоль бетонного забора лежит гирлянда крашеных лампочек. И вдоль лампочек шёл старик с деревянной палкой.

– Осторожно, двери закрываются, – сказал машинист.

«Мы предельно осторожны».

Двери закрылись.

На железной стене тамбура было написано: «Ася не любит Люшу» (печатными буквами), «Теория невыносимости» (пропись), «Гамлет – неудачник» (трафарет), «Вася + Маша = Вася» (сердечком).

– Нас беспокоит Аня, она стала какая-то немножечко не такая.

В вагоне открыл книжку про ангелов, которые читают стихотворение, написанное другим ангелом.