Константин Крикунов - Четыре тетради (сборник)

Напротив старик с лицом борца за справедливость, чёлкой надвое и окровавленными губами, зелёный рюкзак.

Плеханова, мужик выходит из большой машины и наступает лакированной туфлей в собачье дерьмо.

– Чорт! Всегда чорт!

Как у Гоголя, через о.

…Поскольку знаю точно, что не продвинусь в этих исследованиях ни на шаг. Другие миры, иногда так заползут, краем как-то, и озадачивают. При этих заползаниях я жду, когда это кончится, и опять забываю. Но вообще меня это не касается, потому что я не могу влиять на эти процессы и никак на них отозваться. В этом болоте – может, оно до центра земли – могут блуждать какие-то тела – погружаться и всплывать.

Раз приходили двое таких господ в чёрном – весёлый и грустный. Предлагали продать душу – за десять тысяч долларов. Просидели четыре часа. Причём свидетельница была – девочка четырнадцатилетняя. Рисовала тут. Когда они ушли, говорит: да это же черти!

Я их всё время смешил и поил чаем. А они пытались со мной разговор сурово вести. Разрисовали кусочек ватмана знаками, разъясняли правильное мироустройство.

Они пришли, когда я написал картину Рождество. Буквально мазнул последний раз – и звонок в дверь. Стали требовать от меня написать картину абсолютно обратного содержания, как младенцы побивают Ирода. Я говорю, что ж вы такие пафосные, младенцы – Ирода. Просто подростки бьют старика. Они говорят: нет, что-то надо поконкретней. Один из них утверждал, что был у меня неделю назад с моей одноклассницей, и мы ходили по крышам. Нагло глядя мне прямо в глаза – врал. Во-первых, никаких одноклассниц у меня не бывало давно.

Моя картина вот тут была прислонена к стенке, и они уходили, и морды вот так вот отвернули. Записали телефон, он есть у меня до сих пор. В общем, жуткие такие субъекты, но больше не звонили.

У меня знакомый режиссёр был, говорит, что такое предложение принял. Денег ему дали. Но после этого, он говорит, вся моя жизнь, всё плохо, вот всё плохо.

Они такие питерские были, рожи у них такие узнаваемые, прямо из болота.

Поздравляю с тем, что ты родился, а если бы не родился, то поздравлять тебя было бы не с чем и некого; хорошая мысль – поздравить всех до сих пор ещё не родившихся, а заодно, может быть, и тех, кто никогда не родится, но ты ведь зачем-то родился, поэтому поздравляю. Вот и потрудись теперь ответить на вопрос – зачем? – Ему, а если захочешь, и нам, грешным. Как однажды сказала Шарлотта Корде (Marie-Anne Charlotte de Corday d’Armont), зайдя в ванную комнату к известному тебе страдающему от экземы дяде (хай всем революцьонерам приснится чорт с чертенятами!), если вы ещё живы – поздравляю (по версии других её биографов, «примите моё сочувствие»), если уже нет – тем более.

«Он приходил в слюнявой нежности к ней, ел кожицу от клюквы, которую она выплёвывала на блюдце», – об отце Пушкина – Марков-Виноградский, муж Керн.

«Второй день не могу вспомнить фамилию мальчика, которого, который… Спали вместе. Он помер, на кладбище теперь. А я не могу вспомнить фамилию. Так всё глупо…» «Игорёк мне изменил, и теперь всё лето изуродовано».

– Был у твоего бывшего мужа в больнице. Думаю: «Хорошо бы он здесь и остался».

– И за это чудовище я вышла замуж!

– Я не виноват в той мысли, которая приходит ко мне сама, мы же человеки. Это потом я её гоню.

«Трагедия женщины начинается тогда, когда больше нет желающих оглянуться ей вслед».

«А теперь мы попросим нашего гостя Дм. Вл. Набокова прочитать нам произведение его отца».

Девочки на пляже, под вечер.

– Серёжа меня пригласил: «Давай погуляем». Мама меня не пустила: «Нет, одна ты не пойдёшь». Думаю, он обиделся.

– Знаешь, почему злодеи сначала идут на кухню?

– Почему?

– Потому что там есть ножи.

– Я тебе хочу сказать, что завтра будет утро. Значит, с добрым утром.

– Такую задницу иметь противопоказано. Иметь маленькую грудь при такой заднице – дурной тон.

Кто сражается на пути аллаха за время, равное фуваку, ему обязательно будет рай.

Фувак – время между удоями верблюдицы.

Убедись, что ты чист, что одежда твоя чиста. Проверь все свои вещи: сумку, одежду, ножи, удостоверения личности, паспорта и все бумаги. Убедись, что за тобой никто не следит.

Джихад останется сладким и зелёным, пока дождь капает с неба.

И музыка, но не мир.

Хотя я и не писатель, но раз дело идёт о книжке, я мог бы поступать так, как в таких случаях поступают Писатели, – но что они проделывают, чёрт их знает.

Леонид Добычин.

«Подготовьте меня к битве! подготовьте меня к битве!»

«Море волнуется не метрически, а ритмически».

«Господи, не лиши меня радости жизни!»

– Ты зачем бензопилу спиздил?

– Он читал в своей жизни одну книжку, Мцыри, – хохот.

– Где счастье? – Икс знает. Героин, но ненадолго. Недолгая, но счастливая жизнь.

Сломав рогатую косточку, нужно сказать тому, кому досталась лопатка:

– Бери и помни.

Ответ:

– Беру и помню.

Казнь будет приведена в исполнение только в том случае, если жертва спросит: «За что?»

«Мне нравится разруха, мосты – куски их посреди сгоревшего леса, детская проституция и наркомания, идиотизм и смертельное чернобыльское пьянство – всё до резкой черты, когда не гений становится гением, а народ и страны становятся гением…»

– Глупость всё это какая-то.

«Не существует ни животных на земле, ни крылатых тварей на небе. Но все они такие же люди, как и ты».

«В воздухе чувствовался треск раскалываемых черепов».

– Жить, конечно, надо, но – жить.

Поезд поехал. По ту сторону двойного стекла нарисованы уезжающие они, заглядывая назад, сколько позволял становящийся всё острее угол зрения.

Вынул из заднего кармана джинсов упаковку с маленькими белыми таблетками. «Если тебе плохо, съешь восемь, мне помогает восемь». Разорвал, первая упала на асфальт к железной ноге арки. В ладони семь, две остались в упаковке. Арка была ажурной и зелёной, слизал.

В полупустом вагоне метро душа отплыла от тела и повисла метрах в полутора, у двери. Прозрачное пятно, как будто сгустился и дрожит воздух, отрываясь, удалялась. Лица напротив, как за мутным двойным стеклом поезда, искривились. Если её отпустить от себя, придёт смерть или стану другим. Сунул в рот кулак и укусил до крови: «Не хочу». Уплывающее пятно, удивившись этому, остановилось. Оно смотрело на кулак, удивлённое. Четверо, сидевшие напротив, прояснились, перестали кривляться и молча смотрели на меня… Кто-то в моей голове спросил: «Хочешь умереть?» Я ответил вслух: «Нет» и на тяжёлых ногах вышел из вагона.