Константин Крикунов - Четыре тетради (сборник)

Темно. Комната. В комнате темно. Японка вышла из серого папируса, села на край старого дивана и поправила спицы в причёске.

Говорил с ней быстро и отчётливо. Что уже всё хорошо.

Что… Не помню, не разобрать, но уже понимая, что буду жить.

«Больше неоткуда желать, больше не у кого хотеть».

И – Рид:

«Время вынесло котят

Помяукать в дикой стуже.

– Нужен кто, а кто не нужен?

Кто не нужен из котят?»

– …Похож на Пушкина, но без пули во лбу.

– Нет, пуля была в кишках.

– Ты рисуешь небо, либо его отсутствие.

Изящная восемнадцатилетняя девушка,

Её груди мягкие, её груди белые,

Но ниже пояса у неё меч,

Которым она снесёт голову всем глупцам,

Хотя никто и не увидит, как покатятся их отрубленные головы.

Она будет бесстрастно иссушать ваши кости До последней капли мозга.

«Купил книжку на Техноложке, стихотворение: «Хорошо сидеть на берегу и смотреть, как тонет корабль».

Пришёл к знакомой искусствоведке, выпили, та:

– Нет, хорошо сидеть на корабле и смотреть, как тонет берег.

Выпили, она:

– Нет, хорошо смотреть, как тонет всё.

Пошёл к Володе Волкову, тот:

– Нет, ты же знаешь, что нет ни верха, ни низа.

Выпили.

– Нет, хорошо бы этого вовсе не видеть».

– Что ты хочешь?

– Я хотел бы всех баб, написать все книги, растранжирить всё золото и выпить всё вино мира, выиграть все войны и не умереть.

– Напиши хотя бы одну книгу, найди себе хотя бы одну нормальную бабу. Насчёт умереть – там уж как получится.

– Der Himmel wartet!

– Или всё-таки das?

Ответ:

– Ужас какой!

– У нас украли зелёную книжку. Там про всё уже было написано.

– Про что?

– Ну, про то, как мы тут с тобой сидим и говорим о том, что у нас украли зелёную книжку.

– Где-то такое я уже читал.

– Так я же говорю: в зелёной книжке!

Девочка с голубыми волосами поставила пальцем на спинке красного кресла две точки. Соединила точки. От одной увела кривую вверх. Махнула билетиком: стёрла.

Мальчик в белой рубашке на руках голой матери в чёрном. Подняла колени, чтобы не съезжал.

Седой в чёрных очках, вытянул вперёд из пиджака червячную белую шею.

Симфония любви. Седая голова женщины над фортепиано, как голова профессора Доуэля.

– Не видел ли ты Г-ву? – шёпот. – Она единственная женщина, которая мне сегодня нужна.

Монгол непроницаем.

Червяк щёлкает ногтями по зубам.

Ария Царевны-лебедь.

Червяк стал изображать, смеясь, плавную греблю одним веслом.

Девушка накинула на голые плечи чёрный пиджак.

Седая старуха оживилась и стала смотреть, что играют.

Китайские палочки. Блошиный вальс.

– У нас собачий. И не вальс, а мороз.

– В этом месте у меня отчего-то всегда теснение в груди случается.

– Мадмуазель, я сожалею, что не присутствовал при том моменте, когда вы стали мадам, а также при обратной метаморфозе, – громко сказал профессор С. искусствоведке, которая встревала в его речь.

Ещё не обваренный свёклой: кипящую кастрюлю он каким-то образом изловчился опрокинуть на свою от старости пятнистую гениальную лысину.

Дамы дышат на очки, любовно открывая красные рты.

Протирают стёкла, кусают рахат-лукум, выворачивая губы наизнанку, чтобы сберечь помаду.

Вошёл похожий на старуху, пожал руку профессору и по-женски вздохнул: «Как быстро тянется время!» Вошёл другой. Глаза синие, холодные, внимательные. Уши большие, прижаты. Пиджак застёгнут на животе, сел, расстегнул.

Пришёл человек, похожий на Льва Толстого: носом, бровями и жидкой бородой, сел.

Шесть скрипачек в чёрном, «Венгерский танец» Брамса.

– А если прислать им сто рублей и заказать Мурку? – сказал Лев Толстой.

– А вы не знаете, каким междометием выражается удивлённый свист? – сказал похожий на старуху. – Говорят, долгим и протяжным тю… Я испытал это на рабочем месте – окружающие удивились.

Государство, где в каждом саду родовое кладбище. Покойников вешают на деревьях, хоронят в глиняных кувшинах или в напольных часах.

Как прежде, на груди утёсов лежат облака.

– Вам повесили на калитку мешок помидоров. Не знаю, кто.

– Это хороший человек, кто бы он ни был, – отвечает.

– Помидоры, помидоры, – ушёл, поя, взяв мешок.

На веранде хромое кресло, под ножками протезы: «Война и мир» и школьный орфографический словарь. Книга в туалете (чтобы читать, а не рвать) – «200 лет вместе» Солженицына.

Утром девочка стояла под моей дверью и звала: «Мам, мамм», затем по гостиничному коридору у каждой следующей двери: «Мам!» Неподалёку бухала пушка.

Под музыку Дебюсси у железнодорожной станции раскачивается фонарь. Прошёл поезд, и тень девушки пробежала – крыса! – от света – к её ногам.

В овраге в снегу на четвереньках стоит тётка.

– Проводи, замёрзну.

На платформе:

– Нет, до шконки.

Очки набок, лет 50.

Красное небо, оснеженная ель шевелит медвежьими лапами. Туркмены сидят на берегу залива и с удивлением смотрят на воду.

Большой магазин, на привязи у стойки цветов плакала собака.

– Чья собака, уроды!

Поскользнулся, бросил покупки, присел, потрепал по загривку: не плачь, не плачь!

Ползёт, скрежеща винтом о скалы, атомная подводная лодка с подпалённым проржавленным боком, гордо поднимает острый нос эсминец и, перевалив, врывается в землю.

– Логово стрекозы слушает, – отвечал по телефону Аркадий.

Логово стрекозы опустело.

Лёд и ветер Пискарёвской пустыни, сухие стебли во льду.

– Вкусные пироги?

– Вкусные.

– А не врёшь? Я больше ничего в них не смогу положить, ни соли, ни перца. С грибами. Он на горке собирал. Я не собирала, я больше не могла с ним ходить. Он то быстро идёт, то вдруг останавливается. А солянка? Не пересолила? Пересолила. Это оливки солёные, я не учла. Пироги утром ходила в церковь святила. «Может, стоило сказать ему всю правду?» – «А ты знаешь всю правду?» – батюшка у нас смешной. Приходили, говорит, две старушки. «Кальмаров, – спрашивают, – в пост есть можно?» Головоногих, отвечает, можно. «Бритоголовых?..»

Я тебе дам фартук, нет, лучше его старую рубашку. Потом, если захочешь, возьми себе на память.

Три лета тому назад шёл дождь. Входили в дома, говорили по-чувашски. Купили литр молока, литр самогона и корзину чёрной смородины.