Сергей Конышев - Мощь Великая

Жизнь как-то сама собой потекла размеренным ручейком. Журчала себе, наслаждаясь нежным шёпотом прибрежных ив. Иногда, бережно подхватив вдруг упавший узкий листик, радовалась ему, вдыхала в него новую жизнь – жизнь маленького отважного кораблика, отправившегося в большое плавание – и вела его, плавно, заботливо подталкивая в корму. Некогда бурлящие волны улеглись. Некогда чрезмерно извилистое русло стало ровным. Цикличность диалектики, знаменующая собой принципиальную недостижимость желаемых целей, больше не провоцировала необузданные омуты, а лишь мягкими волнами снисходительно омывала податливые песчаные берега, иногда только толкая в лоб несмышлёных мальков, старающихся сперва что есть сил против течения, но вскоре, урезонив тщетность попыток, и они смиряются с выбранным кем-то другим порядком и уже мерно плывут в унисон со всем организмом.

Как-то всё разом перестало спорить, безапелляционно расставилось по предлагаемым местам и там, в общем-то, довольно комфортно, обустроилось, особенно не вникая в суть. Не хватало только одного – радости, истинной радости, которая возникает из ощущения абсолютного наполнения соками жизни каждой веточки, каждого листика онтологического древа. Они, конечно, были – и листики, и веточки, был ствол, пусть местами без коры, несколько сухонький и кривоватый, корни были, не особенно глубокие и цепкие, но были – только полыми.

Нутро, некогда раздираемое взрывами, сжимавшееся от пыток огнём, жадно, бескомпромиссно рвущееся на свежий воздух, рискуя сгинуть, нынче уныло звенело пустотой. Если что-то и заскакивало туда по случаю и начинало вдруг претендовать на наполнитель, нутро мгновенно сжималось под давлением равнодушной тоски, а потом пустота хватала этакого наглеца, маленького, неспособного ещё к серьёзному противлению, за шиворот и волокла по самым глубоким и грязным закоулкам, топила в испражнениях, с размаху швыряла об стены, затем, обмякшее и безвольное, вышвыривала вон.

Радость. Если и возникала она, то только на мгновение, как в случае с листиком-корабликом. Это не была, собственно, радость – так, что-то яркое пробилось через вездесущую тоску, эмоционально вскрикнуло, широко разинув рот, и тут же, не успев толком оглядеться, растворилось в пустоте.

На первый взгляд ничего в этом особенно ужасного нет: ну, нет какой-то там радости – и нет… хорошо, что нужды нет, и руки ноги на месте, и прекрасно двигаются, ещё есть вполне здоровые внутренние органы, есть и голова с прекрасно функционирующим ртом, который при желании всегда можно заполнить вкусной и полезной едой… а тоска… ну, что тоска? С тоской как-нибудь сживёмся… А пустота? Ну, а что – пустота? Не в желудке же она, в самом деле, правда? Жить можно!

При всей внешней приемлемости такое состояние крайне опасно. Субъект находится во власти мнимой успокоенности, псевдокомфорта, становится мягкотелым, податливым обстоятельствам, неспособным сопротивляться. Происходит перманентная деструкция фундамента личности, незаметная для неё самой. Если не произойдёт чего-то, что сможет прервать такое состояние или хотя бы обратить внимание субъекта на деструктивные процессы, фундамент без поддержки конструкторов подастся и рухнет, а за ним и всё рыхлое, только с виду крепкое сооружение превратится в пыль.

Для личности гораздо надёжней ежедневно вести борьбу, провоцируемую нуждой обеспечивать жизнеспособность своей физической оболочки, тем самым постоянно поддерживая свой ментальный фундамент в порядке, мало того – укрепляя его, не давая сточить червям праздности. Ведь этот самый фундамент, при надлежащем за ним уходе, способен быть максимально крепким до самой смерти, и даже после исчезновения физической оболочки быть мощным диалектическим плацдармом.

Само собой как-то в жизни Коврина появились занятия йогой. Да, он откликнулся на предложение Дяди Игната. Не потому, что это заинтересовало его и не потому, что он ожидал от этого каких-то дивидендов, а чтобы заполнить пустоту хоть чем-нибудь. Конечно, была работа, но она превратилась только в способ зарабатывания денег, а заполнить собой внутренний мир не могла. Наступил тот момент, когда все былые занятия потеряли вкус, стали пресными. Причём, если бы в тот момент были бы предложения к другим занятиям, Коврин, скорее всего, согласился бы на любое первое попавшееся, включая вышивание и бальные танцы. В случае же, если не было бы никаких предложений, он и не делал бы ничего – специально искать себе занятие по вкусу не стал бы, потому что никакого вкуса не было.

Поскольку результат над ним не довлел, занимался он машинально, не особенно вникая в суть происходящего. Такое отношение к делу сказывалось на его успехах только положительно. То, что он никогда усиленно не напрягал мозг во время занятий, предоставляло его телу зачастую самостоятельно принимать решения, и оно, видимо, в благодарность за предоставленную свободу, всегда выполняло поставленную задачу наилучшим образом. Дядя Игнат был очень Ковриным доволен, неустанно отмечал его успехи и неоднократно выражал своё всяческое довольство тем, что взял такого способного ученика к себе в группу.

Вообще, стоит отметить, что дядя Игнат, человек достаточно добродушный и открытый, априори держащийся со всеми довольно ровно дружелюбно, оказывал Коврину особенное внимание. Он здоровался и прощался с ним всегда лично душевным рукопожатием и нередко участливо справлялся о ковринских ощущениях, успехах, настроениях, самочувствиях. Коврин, однако, не был теперь расположен к общению, отвечал односложными формальностями, чем, казалось, совершенно не обескураживал дядю Игната.

Занятия состояли в принятии и фиксации на некоторое время учащимися причудливых поз – асан. При этом важно было сохранять мерное дыхание.

Стартовой асаной неизменно была саламба ширшасана. Для её принятия требовалось встать на колени и на предплечья, сплести пальцы рук так, чтобы кисти образовывали чашу, и поместить туда голову. Затем следовало оторвать ноги от пола, выпрямиться в пояснице, поднять вертикально бёдра и, наконец, выпрямить ноги в коленях. В итоге получалось, что человек стоит на голове, вытянувшись в струнку. Опытные йогины легко находились в этой позе до получаса, основная же масса могла находиться в таком положении от одной до пяти минут. Находясь в этой асане, надо было ровно дышать и следить за равновесием.

Коврин не сразу освоил саламба ширшасану. Сначала он пробовал исполнить её в углу, где стены помогали держать равновесие, потом у стены. И только позже, когда тело привыкло, он легко поднимал ноги и удерживал себя в перевёрнутом положении без всякой помощи. Если верить дяде Игнату на слово, то саламба ширшасана в неких древних писаниях называлась царицей всех асан, поскольку непосредственным образом исключительно положительно влияет на мозг, омывая его кровью. Коврин не очень озадачивался – так оно или нет на самом деле, а только чувствовал, что голова после пребывания в саламбе ширшасане светлеет, ощущается приятная внутричерепная лёгкость. Вообще, когда Коврин в совершенстве освоил саламба ширшасану, она стала его самой любимой асаной, и не потому, что светлела голова, а потому, что ему очень нравилось ощущать, как такое увесистое, неуклюжее существо, весящее положительно за сто килограммов, как он, может легко взмывать над землёй ногами вверх и затем продолжительное время стоять на голове. Ах, как это было захватывающе! Ноги отрывались от пола, взвешивались на мгновение в скрюченном состоянии, а потом грациозно настолько, насколько это можно вообразить при данных условиях, выпрямлялись, и всё тело замирало в строго вертикальной монолитной колонне. Окружающий мир при этом переворачивался.