Евгений Рудаков-Рудак - Радиация сердца

Неожиданно для всех Ваня полюбил скрипку и с разрешения дяди Сальмана усердно пиликал на ней всё свободное время. Через полгода учения во втором классе его, как очень одаренного мальчика, перевели в третий класс, и он стал учиться в одном классе с Лизой. Тут уж брат Федя записал во враги не только его, но и сестру. Фрида не знала что делать, а Ваня не только отлично учился по всем предметам, но скоро знал ноты и играл несложные партии, чего не смог освоить Федя за три года. Кирши дома много говорили на немецком, и уже через год Ваня бегло объяснялся с новой родней. Ему нравилось при разговоре всех на русском, вставлять неожиданно немецкие слова, или наоборот, что было часто смешно. Ване нравилось всех веселить.

Лиза его просто обожала, потому что он делал ей все домашние задания и контрольные работы, а Фрида полюбила, как родного сына. Фридрих просто его ненавидел. Вроде бы и одногодки, но Ваня быстро подрос, стал выше и крепче, а главное – явно умнее. Сальман хоть и ценил способности Вани, но был строг и часто незаслуженно покрикивал на него по разным мелочам, и не один раз пытался унизить его перед сыном. Зависть часто ела мозг: «Почему в отличниках не мой балбес, из интеллигентной немецкой семьи, а безродный, выброшенный всеми и выросший в навозе Иван».

В минуты гнева на Ваню, на сына или на свою судьбу, Сальман всегда переходил на немецкий язык, и тут Фридрих торжествовал, и даже приподнимался на цыпочки, чтобы стать повыше фрембер брудер – чужого брата. И чем лучше учился Ваня, переходя из класса в класс, тем хуже учился Федя, и тем жестче становился отец. А Фрида, как одеялом, хотела укрыть всех своей, казалось бы… безразмерной добротой, но постепенно её одеяло начинало расползаться по швам. Ваня на отлично, а Лиза вполне успешно заканчивали семилетку, тогда как Федю оставили на второй год в пятом. Для родителей это был немыслимый позор.

Слух о вундеркинде Ване из Каменки дошел до районного отдела народного образования и скоро для проверки, в школу приехала молодая, очень красивая женщина, инспектор, чтобы поближе познакомиться с родителями этого ученика и естественно, поговорить с ним самим, по душам.

Представитель роно была в шоке, когда узнала, что советский пионер Ваня Ромашкин воспитывается в семье ссыльных немцев как родной сын. Надо отдать должное Киршам, и конечно в первую очередь Фриде, она внушила всем, даже её родные дети не знали, что Ваня из репрессированной семьи. Она убедила всех, и себя в первую очередь, что этот мальчик потерялся во время войны, и никто не знает чей он. И Ваня эту версию заучил как таблицу умножения, и за семь лет жизни в новой семье никогда не вспоминал, кто он и откуда. Еще он никак не мог вспомнить, откуда у него четыре блестящих монеты и почему он так усиленно прячет их в разных местах. Это делалось помимо его ума и воли. Он понимал только одно, что это тайна даже не его лично, о ней никто не должен знать, даже самые близкие люди, но сам он должен помнить тайну семьи и времени. Хоть Ваня и не совсем понимал что такое инстинкт, он прятал и перепрятывал странные монеты именно на этом, инстинктивном уровне. Играя с ребятами в разные тайны, приходилось делиться с одними или другим секретами – по задумке, по игре, но никогда, ни одну игру он не связывал с тайной этих монет. Перепрятав их в очередной раз он всё забывал.

Красивая тётя инспектор недолго оставалась в шоковом состоянии – у неё словно крылья выросли. Она несколько часов порхала вокруг этого необычного ребенка и восхищенно рассказывала всем встречным, какого вундеркинда нашла, потом спохватилась, слово немецкое и не надо его таланты связывать с немецким воспитанием – у нас тоже были: Ломоносов, Кулибин, Циолковский и Чайковский. Сейчас вот – Шостакович и… да мало ли в стране талантов. После сходила в лавку и купила полкило конфет – подушечек, майку с трусами, расцеловала «моего Ванечку» и укатила в район, пообещав, что доведет это дело до счастливого конца. Что за дело, какой конец – никто не понял.

…Весна в том году затягивалась. Конец марта был не столько морозным, сколько снежным, а это особенно нравилось детям. Однажды после школы у Феди сильно разболелся живот, такое может случиться с каждым. Фрида напоила его каким-то травяным отваром и уложила спать на теплую лежанку, а Лиза уговорила Ваню покататься на ледянках с горки. Валенки у него были латаные – перелатаные, к тому же сырые, и она предложила одеть валенки брата, пока тот спит. До этого случая Ваня никогда не надевал их, чтобы не злить лишний раз брата Федю. Валенки у него были теплые, аккуратно подшитые, добротные и он сильно засомневался, но Лиза весело подтолкнула.

– Наш лентяй Фридрих проснется часа через три и ничего у него не болит. Ты разве не видишь, как часто он притворяется.

– Вижу, – вздохнул Ваня. – Жалко мне его.

– Доннер вэтэр! – заругалась по-взрослому Лиза и оглянулась по сторонам. – Я уже не люблю Федьку. Я тебя люблю!., надевай его валенки, он спит на печке, как суслик в норе!

Подхватив тяжеленные ледянки, они побежали на горку, скатились несколько раз и вдруг, у Лизы развалилась ледянка – вчера была оттепель, а таким ледянкам всегда нужен мороз. Делались они легко: брали свежий коровий навоз и смешивали с соломой, из ароматной смеси лепилось сиденье, то есть, толстая круглая лепёха с выемкой посередке, получался, как все говорили, говенный тазик. Продевали в стенки веревки и несколько раз обливали водой, чтобы тазик промёрз, так и получалась ледянка. Эта немудреная, но весёлая конструкция, как пуля летела с накатанной горки. Единственный её недостаток – она была очень тяжёлая и при оттепели разваливалась, это был верный признак, что наступает весна. Так и случилось. Успели скатиться несколько раз на второй ледянке, она тоже развалилась.

Дома их встретил истеричным криком Федя. Он поднимал с пола и снова бросал перед отцом разбитые дырявые валенки «фрембера!..» и разводил руками, не находя свои, добротные. Не говоря ни слова, Сальман ударил Ваню по щеке и ткнул в лицо его дырявый валенок. Стало тихо… Фрида стояла рядом, зажимая свой рот, а глаза Вани наполнялись слезами. Никогда в жизни родные не били его. Мгновенно повеселевший Федя захихикал и немедленно схлопотал оплеуху от отца. Сальман крепко, по-русски, выругался, а Ваня выскочил из избы. Лиза дёрнулась было за ним, но отец резко отбросил её в сторону. Когда Фрида взяла его за руку, успокаивая, он и её толкнул.

– Зитцен зи… О. о, доннерветер!.. твою мать… Дуры! Их бин… С вами – сам дурак стану!

Он стал с размаху бить кулаком одной руки в ладонь другой, словно наказывал сам себя. Нервы его давно были издерганы многолетним страхом за себя, жену и детей, и даже за приблудного русского Ивана: перед НКВД и председателем, парторгом и солдатами пришедшими с войны, перед всех рангов и уровней уполномоченными, перед соседями. И не узнаешь, кто сегодня сядет и напишет анонимку на клочке бумаги, которой и для уборной мало, а ему, Сальману Киршу, хватит, хватит не только для концлагеря, но даже для расстрела. Кто с этим не жил, на чью душу не давил груз клочка бумажки, тот не поймет его состояния.