Алексей Козлов - Джунгли Блефуску. Том 1. Великие мормонские трусы

Заседание здесь напоминало сетевую игру, а публика – секту. Сначала все угадывали дебильные пословицы, и им выдавали жёлтые наградные бумажки, а потом пели песни о пчёлах и пчелином хозяйстве цветущего края. Секта Пчелиного Бога звала к абсолютному здоровью, но мёд с горных предгорий Тянь-Шаня был здесь дорог феноменально. Глава секты была одета в сексуальную пчелиную форму и жужжала около любопытных пенсионеров, как рабочая пчела. Потом пенсионерыв ушли пить бесплатную «Пепси-Колу» за ширму. Глава Союза Пейсателей напротив, напомнил Тукитукичу не то жадного овода, не то рачительного трутня. Он всё время жужжал гнусноватым басом и, грозя поразить головы окружаюших гипер-очками, размахивал руками, сжатыми в пудовые кулаки. И морда у него была, надо признать, как у настоящего трутня – безумная. Тукитукич не любил людей! С этого мофараона он стал бояться и пчёл.

«Поэт Бантиков, мне Сикорский донёс, решился посягнуть на святое! Сочинил афорики! Ё… колдун! И как руки не отвалились? Друзинант двоих не потянет! Что пишет, подлец…»

Сфинкстер! Что происходит! Если всякая свинья будет, когда ей заблагорассудится, виски пить, мир рухнет!

Я ему сказал, чтоб он отнёс это в журнал «Дудка и Свисток!» Там возьмут!

Сикорский тоже не тем занимается! Он в Друзии ремонтировал схемы от компьютеров и стряхивал пепел на них так, что компы после просто лётали. А басни плохо пишет! Крючковато! Невпопадисто!

У него потом началась вируфобия и чтобы не заразить свой компьютер давно ожидаемым висусом Пти-Пту, он не только никогда не включал компьютер, но сначала запретил своим родственникам прикасаться к нему, а потом со всех сторон обернул скотчем и освятил святой водой от батюшки.

Вон Кампанелла, когда книгу писал, плевал в чернила! У него во рту не слюна была – одна ядовитая желчь! Его сопли столы дубовые насквозь прожигали за три минуты! Все великие люди вс егда оказываются в каком-нибудь разломе, кратере, или при развале государства находятся! И всё их величие состоит в том, чтобы со всей своей злобой, описывать происходящее! Тогда у них нет сил и времени на то, чтобы врать, тогда и слова у них живые появляются! Огненные слова! Вот и Кампанелла такой был! Написал великую книгу! «Город Солнца». О том, как хорошо будет, когда перестрелять всех подонков, избавится от христианства и ещё кой от чего, кой от кого и начать строить новое государство! Тут не поспоришь! Все мы живём в ожидании, в ожидании, когда Это начнётся! Одни для того, чтобы этому противостоять по глупости, другие для того, чтобы веселуха была, третьи, для того, чтобы поучаствовать! Я из третих! Обязательно пойду на баррикады, когда родина позовёт!

«В теневом правительстве Единой Блефуску обнаружена секция лесбиянок!».

«Вот судьба человека! С приспущенными трусами пол-Европы прошёл! Святой человек! Святой Иеронимус!»

«Убей его! Труп закопай в саду! Расчлени его! Предатель! Хотел разбогатеть на наших костях! Нет, я тебе сказал! Умоляю! Сожги его! Забросай сухими ветками, облей керосином и сожги! Отдай труп воронам на съедение! Он это заслужил! Гадина! Гамно! Никто не должен знать, где! Как кто будет жечь? Ты!»

«Святой минет и торжество евхаристии»! Сколько чудных нужных науке тем содержит природа! Как она прекрасна!

«У него была верная жена! Она его называла Благородным Оленем!» Это что, намёк на тайные рога?

В витринах стояли гуттаперчевые девки в чулках и бюстгальтерах, и Тукитукич так близко наклонялся, что у него самого, видать, замирало сердце.

Женщин Тукитукич считал неприятными толстожопками и в человеческую иерархию не включал. Он женился на суженой строго по гороскопу, который обещал полное слияние душ, но привёл к шумному разводу, в результате которого суженая умыкнулы львиную часть его имущества. Вернее имущества, доставшегося ему по наследству.

Одета она была прикольно: синий шарфик, белая глаженая блуза и красные кроличьи глаза! Очень красиво!

«Вмерупсихов, Шамотов, Болотов и Бзол. Были убиты без единого выстрела. Барменволь».

«Чего-толь ко в этих жолтых газетёнках не печатают!»

Навязчивое поветрие взять в жены целку не принесло лично ему ничего, кроме неприятностей и суматохи. Мало того, что эти падлы иногда дерзко прикидывались целками, будучи на самом деле зрелыми потными женщинами, испытавшими все прелести любви и искушёнными в кама-сутре до мелочей, что выяснялось только на брачном ложе, так они ещё и нагло дерзили после неминуемого разоблачения. Будь он бароном, Синей Бородой, он бы и пяти минут не терпел такого поношения своей мечты, но будучи графом, вынужден был терпеть и кое-что похлеще.

Одно время у него был пселдоним Ивен Вздраич. Под этим пселдонимом были освоены две повести и обличительный рассказ про водопроводчиков. По младости я как-то поддался мерзкому обаянию этого типа и полной горстью одаривал его афоризмами.

«Если бы в мире не было несчастий и несправедливости, то в нём не было бы и счастья!»

Эта фраза ему тогда очень понравилась, он даже зарумянился, когда я подарил ему это.

Вот вы меня похвалили за что-то, и мне очень приятно! – сказал он.

– Доброй ноздре любая сопля в радость! – говорю.

Он и это записал горячо.

Понравилась ему и другая мысль, которую он тут же и зафиксировал:

«Главное чтобы в хантымансийском округе не было войны между хантам и мансами!»

А вот ещё!

«Возьми книгу в руки!

Наша

Биплия

– самая святая!»

Этому хотелось верить!

Поэтому был период, когда он открылся и доверился святым книгам Святой отец заблюлился тогда неукоснительно. Было желание всучить всем живущим на земле Пиплии с золочёными корешками. Он сидел в переходе на раскладном стульчаке и всучивал святую книгу всем желающим. Кто-то платил, кто-то брал так, провожаемый мстительным взором благодетеля. Так продолжалось месяца два с половиной, пока его не побили два прыщавых хулигана, которые пока что не прочли Пиплии и потому не знали различий между добром и злом. Походы в катакомбы пришлось отменить, и примерно месяц в его руке вместо Пиплии был деревянный костыль.

Собственные его словосочинения были длинны, как глисты и отличались непередаваемо-мучительной логикой!

Недавно у Тукитукича умер дядя. Он предвкушал сумеречное волнение вступления в наследство, но наткнулся на длинные шеренги невесть откуда выпавших родственников, тоже рассчитывавших на скорую поживу, и впервые огорчился былой нерадивости германских властей, упустивших из вида этих явных дармоедов.

Они не любили дядю, но сразу полюбили его деньги.