Алексей Жак - Дикарь

Преодоление широкого, но спокойного теперь канала, встречного многолюдного потока, опасность расшибиться о который вполне вероятна, если не придерживаться правостороннего движения, – необходимое условие достижения всеобщей цели. Наконец, прогулка по тенистым аллеям соснового бора, как награда за муки, неудобные песчаные холмы, полные песка тапочки, и вот оно – море .

К вечеру, наплескавшись в мутной жидкости солоноватого привкуса, на мелководье, которому нет конца, приятно оказаться под прохладной защитой скверов, наблюдая за скольжением утлых лодочек с крохотным парусом. Веревка для управления которым в руках ребенка, мечтающего оказаться в эту минуту не в тихом канале, а в открытом океане.

Можно окунуться в водоворот развлечений, как в омут. Или хотя бы слегка намочить голову и вынырнуть. Что не просто. Соблазн велик. Раскаленное солнце жжёт голову. Кругом, куда не глянь, – праздник, какое-то дикое торжество. Оно царит везде: в ресторанах, пивных, кафе, на улицах, на площадях, у фонтанов, на скамейках вдоль парковых ваяний.

…Слабый стук в дверь. В дверях он, робкий, мокрый. Только с дождя. С его свернутого зонта тоненькой струйкой вначале течет, затем капает вода. В усталых, как кажется, глазах – немой вопрос: можно, нет?

– Проходи.

Каждый раз, когда он вот так стучит в ее дверь, она вздрагивает, теряется, суетится, не зная за что схватиться в первую очередь. Он же, когда отворяется дверь, стоит растерянно, как незваный гость, всегда при этом, спрашивая себя, впустит или нет на этот раз? Боялся, что нет, но, оказывалось, напрасно. Поэтому и стук получался слабым, нерешительным, как стучат, наперед сознавая, что тем самым потревожат покой хозяев.

– Проходи, – она в красной кофте, на шее черный атласный платок, повязанный ковбойским галстуком, как всегда внешне спокойна, но в глазах – лучик. Ей очень идет этот платок, дополнивший не по-домашнему яркий наряд.

Он готовится произнести комплимент, но тотчас осекается, ведь этот яркий аксессуар – символ смерти, траурная деталь одежды, а не ее украшение. Умер ее отец, много болевший и лежавший до своей смерти в больнице в деревне, в которую она наведывалась изредка в выходные. Он с тревогой подумал, как-то скажется смерть отца на их взаимоотношениях?

– Я уже знаю, – сказал он. – Приходил несколько раз. Соседка сказала.

– Мне передали. Проходи, раздевайся.

Она всегда говорила эти свои «проходи, раздевайся», как что-то обязательное при входе. Может, эти слова заменяли ей другие – «я очень рада тебя видеть», «я так ждала тебя», «хорошо, что ты пришел».

Он повесил мокрую куртку на двойной крючок, приколоченный к дверной панели. Сколько раз совершил он этот обряд, означающий начало их встречи! Вслед за тем двойной щелчок замка оповещал об исчезновении внешнего мира и всего, связанного с этим миром – навязчивого, надоедливого, приставучего, зловредного и не имеющего ничего общего с тишиной и покоем здесь, внутри. Его сомнения моментально рассеивались. А она, едва лишь он снимал и убирал свою верхнюю одежду, успокаивалась, и уверенность теплой, радостной волной захлестывала ее от сознания, что вот он пришел и, раздевшись, теперь не скоро уйдет. Будет с ней долго-долго, столько, сколько ей хватит, чтобы заглушить ту тоску и заполнить в своей жизни пустоту частичкой не мнимого счастья.

– Куда положить зонт?

– Раскрой, и сюда.

– С него течет.

– Ничего, я вытру.

Они говорили, но как будто не замечали друг друга – так, к кому-то постороннему обращались (может быть, к посреднику?), и разговор от этого получался скомканный, жеванный, несвязный. Он топтался на месте, неловкий – валенок, не человек – не знал, куда приткнуть раскрытый и от того громадный, занимающий слишком много места, зонт; куда лучше запихнуть снятые ботинки; куда, после всего, пройти и сесть. Ей передавалась его несмелость, она суетливо бегала по комнате, убирая лишние вещи: какие-то тряпки, лоскутки материи, выкройки; одновременно включала электрический чайник в розетку, которую уже занимал штепсель холодильника, и который приходилось вынуть на время. Звенела посудой в нише стены, приспособленной под буфет, задергивающийся игривой тканью с беленькими цветочками. Такое происходило регулярно. Просто повторялось и повторялось, и с этим ничего поделать было нельзя. Им обоим требовалось время, чтобы прийти в себя, почувствовать себя раскованными, как в обыденной жизни.

Ему показалось, что сегодня она немного необычная, не такая, как всегда, живее, расцвела даже, стала красивее что ли. Сколь ни кощунственна была такая мысль, перемена в ней все-таки произошла, и к лучшему. Ей так шел этот черный атлас с горошком на фоне алой шерстяной кофточки. И этот румянец, приобретенный, очевидно, за неделю пребывания на деревенском воздухе.

Он любовался ею, сидя на стуле в своей обыкновенной позе – по-турецки. Он заметил на ее пальце также золотое колечко с узором, которого раньше не было, когда она подсела к столу и вытянула руки, приглаживая скатерть.

Он сидел, как истукан, и не знал, с чего начать. «Глупое положение. О чем говорить? С чего начать?» думал он. Оглядел, наверное, в тысячный раз комнату: старые обои, книжная полка с движущимся стеклом, сервантик, кресло и телевизор, тумбочка, шаткая тахта – ее кровать, их кровать…

Она терпеливо выжидала, что-то таила в себе, а он никак не мог догадаться: что? Наконец, что-то близкое к истине осенило его: она ждала, она наряжена, это все – для него. «Посмотри, какая я красивая! – как будто сдерживала она крик в себе. – Руки в золоте. Несмотря на траур, какая я привлекательная. Оцени, заметь же мои старания. Я так ждала этой встречи, так мечтала о ней и рада, что мы опять вместе. Ты смотришь на меня, и если ничего не скажешь, не страшно, мне достаточно, что ты рядом, со мной».

Он по-дурацки промолчал, и ничего, как нарочно, не сказал о ее внешности, о ее наряде. Он посчитал, что это будет выглядеть искусственным, он предпочитал естественность в отношениях, естественный ход событий. Вместо этого он сказал о цветах, стоящих на столе в дешевой, с резным рисунком вазе: «Цветы вянут».

У нее постоянно стоял хоть один живой цветок. Она любила свежие цветы, покупала, когда вяли старые. Он подарил ей цветы лишь однажды – это были розы с шипами, какими-то уж очень длинными и острыми. С тех пор прошло много времени. Целая вечность.

– Да, начинают, – грустно сказала она. Она сидела и смотрела напротив себя в стену на репродукцию Шишкина, изображавшую светлый весенний лес с поваленным стволом.

– Ты куда смотришь? – спросил он. Он часто напоминал ей о ее внезапных отвлечениях, выводил своими замечаниями из созерцательного молчания, из блужданий далеко от действительности.