Луиджи Лунари - Маэстро и другие

– Я попыталась сказать им это, – проблеяла Нинки, – но они требуют встречи именно с тобой.

– Но почему именно со мной! – начал заводиться Маэстро.

– Потому что ты директор, Джорджо, – приторным тоном напомнила ему Нинки.

Это уточнение примирило Маэстро с обстоятельствами.

– Да-да, конечно… я директор… понятное дело, – буркнул он, с довольным видом поправляя ворот свитера. – Но все-таки надо иметь хоть чуточку уважения к несчастному старику. Хотя бы один из вас, кто доставал меня своими проблемами, подумал, что я сегодня, вероятно, даже не успею поесть?

С удовлетворением отметив выражение сочувствия, проявившееся на физиономиях присутствующих, Маэстро смилостивился: как никак, профком технических сотрудников представлял рабочий класс, и пусть его руководители были теми ещё засранцами, как, впрочем, и те, кого они представляли, встретиться с ними было политически целесообразно.

– Ладно, – сказал Маэстро, снова широко разводя руками. – Скажите им, что как только я вернусь… во время одной из репетиций… или как только выпустим спектакль… в общем, скажите, что хотите… я их приму.

Но вместо привычного гула одобрения сошедшей благодати, в кабинете стояла удивившая Маэстро тишина. Он посмотрел на Нинки.

– Это срочно… – проговорила дребезжащим голосом Старая Синьора. – И к тому же, это предусмотрено соответствующим пунктом внутреннего регламента Театра…

– А не пошли бы вы все в жопу вместе с вашим внутренним регламентом! – взорвался Маэстро, красный от вспышки внезапного гнева.

И скрылся в туалете.

Профком, представлявший различные технические службы Театра, состоял из четырёх человек: троих мужчин и одной женщины. О том, что Маэстро согласился принять их, они узнали в ту минуту, когда, сидя в баре под сценой, смотрели по телевизору повтор давнишнего теннисного матча, сопровождаемого комментарием последней Мисс Италии.

– Он сильно разозлился? – спросила Мария Д’Априле (отдел связей с предприятиями), как всегда в широченной цыганской юбке и просторных жилетках, скрывающих её избыточные формы.

– Не больше, чем обычно, – ответил принёсший это известие. – Он сказал, что примет вас у Адольфо.

– Как это у Адольфо?! – изумился посыльный Этторе Паницца, худой коротышка в синем выходном костюме в белую полоску и белой рубашке, из воротника которой, больше на пару размеров, торчала тонкая шея. – Почему не в театре? Почему не в его кабинете?

– Потому что у него нет времени: в восемь у него самолёт…

– А если в семь придёт почта?! – взорвался Паницца, настроенный воинственнее и непримиримее других: – Нет, я туда не пойду! Это демонстрация неуважения к нам! Директор – это директор, и наши законные требования он должен выслушивать в своём кабинете, где принимает своих подруг в шикарных шубах и своих грёбаных друзей-политиков!..

Однако верх взяло мнение, что необходимо смирить гордыню.

– Хотя, конечно, – признал вахтер Дольяни, тощий дылда с хриплым прокуренным голосом, – это не дело – принимать представителей профкома в парикмахерской, когда тебе делают маникюр, а Адольфо торгуется о цене. Но Мария права: главное – это поговорить с ним, а где – у парикмахера или в сортире, не имеет особого значения.

Договорились, что Мария представит директору членов профкома; телефонист Карлетто Валли как наиболее толковый и, к тому же, чаще других контачащий с дирекцией, сформулирует их требование; Дольяни вступит, когда потребуется поддержка; Паницца откроет рот, только если его о чем-нибудь спросят.

Решительно поднявшись, они двинулись по узкой лестнице, ведущей из бара наверх, и перешли через улицу. Витрину парикмахерской Адольфо целиком занимала гигантская фотография Маэстро, снятого во время репетиции: правая рука вытянута вперёд, рот разинут в крике, львиная грива слегка растрёпана.

Четвёрка цепочкой прошествовала мимо портрета, Дольяни, Валли и Мария, не сговариваясь, уважительно склонили перед ним головы.

– Хорошенькое начало! –презрительно буркнул Паницца.

В специальном зальчике для самых уважаемых клиентов Маэстро чувствовал себя как дома. Облачённый в элегантную накидку из натурального льна, которой юное создание неопределённого пола обернуло его в преддверии священнодействия, Маэстро сидел в массивном кресле, словно на троне. Огромные зеркала на стенах возвращали ему многократно его образ во всех ракурсах, что доставляло ему явное удовольствие, которое нисколько не умаляла стерильная опрятность врачебного кабинет, сочетавшаяся со слащавым запахом парфюмерии. Сидящая на скамеечке у его ног ангелоподобная блондинка-маникюрша держала его руку, своим смиренным видом напоминая Магдалену, отдающую всю себя Христу. В этой замкнутой Вселенной Маэстро преображался, наконец-то обретя космический покой, являясь единственным объектом всеобщего внимания и забот. На ближайшие пару часов никаких внешних раздражителей: никакого Театра, никаких критиков, актёров, политиков… всё забыто, всё вне его, всё далеко-далеко отсюда….

Стоя за спиной Маэстро, Адольфо демонстрировал ему в зеркало какие-то пузырьки и баночки, поясняя то, что собирается с ними делать. Маэстро было приятно наблюдать, как Адольфо с ненавязчивым достоинством подаёт себя в качестве царствующей здесь особы, как режиссирует собственное физическое пребывание в предлагаемых обстоятельствах. Не то, что в Театре, где всеми постановочными деталями приходится заниматься ему, только ему одному, потому что никто ни хера не понимает, и если ему требуется добиться нужного светового эффекта, то он должен бежать наверх, в будку осветителя и собственноручно выставлять прожекторы, как надо! А здесь, он в конце концов обретал всё понимающую, почти равновеликую ему фигуру, Адольфо, которому достаточно лишь объяснить «идею голубого сюда, на виски», чтобы он нашёл этому адекватное решение, всегда с большим вкусом, новое, необычное и очень дорогое…

Хотя, если быть до конца честным, и Адольфо не без греха. Разве забудешь, например, тот день, когда он ошибся флаконом с краской, и тот ужас, с каким Маэстро, сидя под феном, сушившим его волосы, бессильно наблюдал, как его шевелюра все сильнее наливается отвратительным коричневым цветом, как у героя-любовника из третьеразрядной оперетки. Он даже закричал, судорожно вцепившись в подлокотники кресла, как в тот раз, когда океанская волна оранжевого света по ошибке осветителя смела серо-голубое буйство одной из сцен его «Швейка» .Едва не теряя сознание, Адольфо, призвав на помощь своих лучших мастеров, попытался исправить ситуацию срочной промывкой волос, но это ничего не дало: волосы стали каштановыми! Каштановыми! Как на банальных удостоверениях личности! Будто назло, в тот день в Театре в присутствии мэра должны были запускать подаренный Голливудом компьютерный сервер, и на торжественной церемонии ожидалось присутствие большого количества фоторепортёров. А это значило, что в журналах всего мира, включая голливудские, появятся его фотографии в таком виде! Нет! Нет! Никогда! Обернув голову газетой, Маэстро вылетел от Адольфо, вскочил в такси, которое отвезло его домой, и в течение трёх дней его никто не видел. За исключением Адольфо, который в тот же вечер, во фраке и с коробкой шампанского в руках явился к нему вымаливать прощение.