Лев Гаврилов - Повести о войне и блокаде

– Ты чего, испугалась, что ли?

Ася опустила руки, по ее щекам текли слезы.

– Папа погиб, – сказала она и снова закрыла лицо руками.

Лёнькина мама однажды сказала, что Ася – девочка из хорошего дома.

Лёнька возмутился:

– А я что, из плохого дома?

Мама обняла Лёньку, поцеловала в лоб и успокоила:

– Ты не из плохого дома, ты из дворца имени Романыча.

А Лёнька еще в первом классе понял, что Ася – девчонка замечательная. У всех девчонок в классе было по две тощих косички, а у Аси – одна, зато какая! Почти до пояса! Глаза у Аси большие, карие. На щеках ямочки. Это когда она улыбается. Конечно, Гошка – лучший друг на всю жизнь – нередко поддразнивал Лёньку и намекал на то, что он втрескался в Асю. Но Лёнька вовсе и не втрескивался, а просто у него с Асей были общие октябрятские дела. Она – звеньевая первого ряда октябрят, если считать от двери класса, а Лёнька – третьего. Они и газеты своих звеньев выпускали. Газету первого звена всегда хвалили, а третьего – только похваливали. Неплохо, мол…

Зато к праздникам выпускали классную газету. Одну на всех. Ася писала в нее стихи, а Лёнька рисовал картинки.

А почему Ася – девочка из хорошего дома, Лёнька понял, когда побывал у нее в гостях. Квартира оказалась точь-в-точь такой же трехкомнатной, но если у Лёньки было девять соседей, то у Аси – ни одного. В одной комнате располагались Асины родители, в другой – Ася, а третья называлась гостиная. В ней на одной стене висел ковер, а на другой – шкура белого медведя. Эту шкуру Асин папа привез с Северного полюса. Он был полярный летчик. Веселый, сильный, смелый – и вдруг погиб.

Лёнька стоял около Аси и не знал, что сказать. Они не слушали, о чем говорила женщина с противогазом. Они просто стояли и молчали.

Когда объявили отбой воздушной тревоги, Гошка пошел в пятую столовую, а Лёнька проводил Асю до дома.

Она жила в первой парадной. Ася открыла дверь и вдруг спросила:

– А твой папа тоже на фронте?

Лёнька растерялся и ответил:

– Мой папа на казарменном положении.

Ася сказала:

– Понятно.

Она перекинула косу через плечо, дернула ее рукой, словно хотела оторвать, и ушла, захлопнув перед Лёнькиным носом дверь парадной.

Лёнька расстроился, потому что знал, когда Ася дергает свою косу. Он заметил эту ее особенность еще во втором классе и спросил, зачем она хочет оторвать косу. Ася рассмеялась и сказала, что этому ее научил папа. «Если тебе хочется кому-то сказать что-то обидное, – сказал он однажды, – дерни себя за косу, и это желание пройдет».

Значит, Ася хотела ему сказать что-то обидное из-за того, что его папа на казарменном положении. И Лёнька решил выяснить, что же это такое.

Занятия в бомбоубежище начались как всегда. На первый урок пришла новая учительница. Она сказала, что будет их учить вместо Эльзы Арнольдовны, и стала по журналу вызывать учеников для знакомства. Многие ученики не пришли на занятия. Учительница отметила всех, кто пришел, и назвала причину отсутствия непришедших словом, которое Лёнька услышал впервые, – эвакуация.

– Многие убыли из города, – объяснила она, – а многие не смогли вернуться из-за осады.

Это было второе слово, услышанное Лёнькой впервые. Зато пришла Ася и пришел Вовка с костылем.

Он гордо заявил Лёньке, что доктор ему сказал, будто он теперь инвалид войны.

– Какой же ты инвалид войны, – рассмеялся Лёнька, – если ты с дуба упал?

– Ну и что, все равно считается: у меня нога вывихнутая и в голове потрясение!

После второго урока всех отпустили домой. Ася шла с Вовкой. Он опирался на костыль и что-то рассказывал Асе. А Лёнька с Гошкой шли сзади. Около дома Лёнька решился спросить у Гошки, знает ли он что-нибудь про казарменное положение. Гошка поскреб в затылке и предложил спросить про казарменное положение у бабушки. Когда Вовка распрощался с Асей и поковылял к третьей парадной, они отправились к бабушке.

Конечно, Гошкина бабушка знала про казарменное положение только то, что из казармы нельзя уходить в самоволку. Это значит без разрешения.

Нельзя, потому что за такую самоволку Гошкиного дедушку посадили на гауптвахту. Это было, когда он служил в армии и ушел без разрешения на свидание с бабушкой. Такая у них была сильная любовь.

Лёнька ушел от Гошки с твердым решением спросить у мамы, за что же его хотела обидеть Ася, услышав про казарменное положение. Он рассказал маме о плачущей Асе, о гибели ее отца на фронте, о вопросе о папе и своем ответе про казарменное положение, а также про Асину косу.

Мама выслушала Лёньку и долго молчала. Наконец она сказала:

– Ася – хорошая девочка, ты на нее не обижайся. И запомни: на войне есть фронт и есть тыл. Тыл – это там, где нет войны. Мы с тобой и с папой не в тылу, а на фронте. Каждый из нас может погибнуть. Город окружен фашистами, они бомбят и обстреливают город. Твой папа – начальник штаба МПВО завода, который фашисты хотят уничтожить, потому что на нем делают военную технику. Понял? А если понял, то не обижайся на Асю, она тоже все поймет.

И Лёнька понял главное: что мама у него – замечательная.

Первым перестал ходить в бомбоубежище на занятия Вовка. Он сказал, что у него болит вывихнутая нога. Потом не пришла Ася: у нее заболела мама. А когда простудилась учительница, весь класс перестал ходить в бомбоубежище.

Лёнька с Гошкой ходили на пляж за дровами для плиты. Лазили на крышу во время тревоги. На топчане Гошкиной бабушки листали Библию.

Однажды бабушка, собираясь на Смоленское кладбище, спросила Лёньку:

– Скажи-ка, друг любезный, а бывал ли ты в храме?

– Это где? – не понял Лёнька.

– Это не где, а в церкви, – поправила его Гошкина бабушка. – А ну-ка пошли!

И они пошли на Смоленское кладбище: пешком вдоль трамвайной линии, в сторону реки Смоленки, мимо огородов. И вдруг Лёнька увидел большую канаву. Длинную, почти до вала на берегу Смоленки. В начале канавы стояла машина, из которой выгружали людей. Люди были мертвые, голые, их из кузова сбрасывали в эту канаву.

– Смотрите, это что? – спросил бабушку Лёнька.

– Эта траншея – братская могила, в ней хоронят погибших при бомбежках и обстрелах, – ответила Гошкина бабушка и перекрестилась.

– А нашу бабушку хоронили в гробу и в отдельную могилу, а не в общую канаву. Или, как ее, траншею, – сказал Лёнька.

Гошкина бабушка посмотрела на Лёньку, вытерла слезы и грустно сказала:

– Если каждого убитого на войне хоронить в отдельной могиле, на земле не останется места для живых, вся земля будет кладбищем. Ну, пошли, не надо вам на это смотреть.

И они пошли на Смоленское кладбище. В церковь.

Лёнька был в церкви только один раз. Он не любил вспоминать об этом. Давно когда-то он ушел из детского сада, не дождавшись прихода мамы. Пошел прямо куда глаза глядят и увидел дом. Широкие двери были открыты, внутри горел яркий свет и кто-то пел. Лёнька зашел в дом и стоял разинув рот.