Наталья Лазарева - Нелегалка. 2009—2010

Как-то я нарезала моцареллу на мелкие-мелкие, буквально пятимиллиметровые, кубики. Поставила одну тарелочку перед Агатой, вторую – перед собой и сказала: «Агата, ешь руками!»

Агата внимательно-презрительно оглядела меня, затем сложила руки перед собой и чем-то напомнила мне английскую королеву на официальном приёме.

Я пережила её презрение и повторила: «Ешь руками! Это – удобно!» и стала есть сыр, причмокивая от удовольствия. Старушкино лицо не изменилось.

Я взяла грушу. Отрезала кусочек, отправила в рот и закашлялась. Тогда я порубала грушу, словно собиралась добавить её в оливье, и стала есть руками.

Старушка разглядывала меня всё с тем же презрением.

Я разозлилась, убрала в ящик все вилки и ложки и ушла, оставив синьору презирать сыр.

Через несколько минут Агата позвала меня. Я заглянула на кухню: сыр исчез, а синьора показывала мне испачканные руки.

Я обрадовалась: «Умница! Видишь, как быстро всё съела, и ничего не уронила! А руки будешь мыть, как в японском ресторане!» Я намочила полотенце, вытерла ей руки и положила полотенце в зоне её досягаемости.

С того дня Агата ела руками всё, что не проливалось. Я, щадя её самолюбие, всегда клала рядом с тарелкой ложку, и синьора время от времени ею пользовалась, но быстро оставляла это занятие и брала тонкими пальчиками, с длинной формы красивыми ногтями, и фрукты, и мясо, и рыбу, и колбасу, и даже лазанью и салаты.

Но, в присутствии своих детей или гостей, старая синьора ни разу не потянулась к тарелке рукой.

Итак, Агата ест, я, обложившись тетрадями, валяюсь на койке и бубню итальянские слова. И вдруг начинаю рыдать.

Со мной это стало часто повторяться: р-раз! и в слёзы. Нас в агентстве предупреждали, что первые пару месяцев всем хочется сбежать. Зато через полгода всем хочется остаться здесь навсегда. Что ж, надо перетерпеть.

Странное дело, между прочим. Реветь я начинаю именно во время занятий. Когда посуду мою или загораю, когда любуюсь на волшебную ночь или сплю – никаких страданий не наблюдается. Может, я не хочу учиться? А надо! Я же собираюсь поменять работу. Без языка нечего мечтать о чём-то другом.

Ну вот, отдышусь, объясню себе, что к чему, и зубрю дальше.

Avventure – авантюра, приключение, Avventore – покупатель.

Или: Ambulanza – машина скорой помощи, Ambulante – бродячий.

Или: Amare – любить, Amaro – горький.

Но это ещё ничего. Как вам такое: Intelligente – умный, Intelletuale интеллигент.

А вот это: lavoro – работа, lavorare – работать. Как, по-вашему, будет «рабочие»? – maestranze!

Вот, как тут не заплакать?!

Так потихоньку (а куда торопиться?) учу язык, кормлю птичек в саду, шугаю нахальную одноглазую кошку, совершенно бандитского вида и такой расцветки, словно на неё одновременно вылили краску из нескольких банок. На улице лето: птички, мышки, ящерицы – лови и ешь, хищница ты или кто?

Ящериц много, они забегают в дом и деловито скользят по полу, не особо боясь людей. Ящерицы красивые, но сфотографировать их не удаётся. Правда, одну я сфотографировала. Шла ночью на кухню (забыла взять стакан с водой в спальню) и увидела на стене замершую ящерку. Я сбегала за фотоаппаратом и щёлкнула её. Ящерица юркнула в плафон светильника. Я посмотрела на снимок – рептилия оказалась бледнее призрака. Ночная домашняя тварь?

Как-то вечером вышла на кухню, а по ней бежит такой жук, что мысленно я взвизгнула и запрыгнула на стул, а в реальности схватила швабру, чтобы задавить страшилище. Видели кукарачу? Вот такое что-то бежало по полу. Если утром, когда я полезу под душ, ЭТО метнётся мне под ноги или свалится на голову, агентству придётся меня нелегально хоронить.

После завтрака Агата просится в постель. Меня это не устраивает. В 9 – подъём, в 10 – отбой? Я говорю: «No!», она – «Si!» – «No!» – «Si!» – «No! A fuori!» (Нет! На воздух!) – объявляю я. Синьора протестует, но что она может поделать против меня? Побеждает грубая сила.

Когда укладываю Агату на тихий час, она пытается что-то сказать, но я могу разобрать лишь «Adesso!» (Сейчас!) Я злюсь: «Одесса – мама, Ростов – папа, без тебя знаю! Сколько раз повторять: Studio italiano, Ma non parla bene! Parli uno parola! Uno parola, capisci? Che cosa vuole? La cucina? Il bagno? No? Io non capisco!» (Учу итальянский, но не говорю хорошо! Скажи одно слово! Одно слово, понимаешь? Что вы хотите? Кухня? Туалет? Нет? Я не понимаю!)

Старушка шизеет от моего итальянского и затихает. Я велю ей «riposarsi» (отдыхать) и ухожу.

Я подсчитала: вся работа – сюда входят и дела по дому, и возня с бабулей – занимает не больше трёх часов в день. Опять же, дела эти несложные и необременительные. А работа как раз адекватна моим силам и неистребимой лени.

Иногда я напеваю что-нибудь из репертуара Руслановой: «Степь да степь кругом», «Окрасился месяц багрянцем», «Когда б имел златые горы», «По диким степям Забайкалья». Агата слушает внимательно. Я говорю, что это – печальные русские песни, о любви и разлуке, о смерти. Синьора плачет.

Тогда, чтобы развеселить её и себя, я вырезаю из бумаги силуэты людей и зверей и рассказываю сказки: делаю большие глаза, жестикулирую, меняю голос, подражаю животным. Агата вряд ли что понимает, кроме того, что я рассказываю ей весёлую русскую сказку. Она беззвучно смеётся. Я тоже смеюсь: очень смешная русская сказка «Курочка Ряба». «Колобок», «Репка» и «Три медведя» ей тоже нравятся.

Несколько раз ловила себя на том, что говорю с Агатой по-немецки. В немецком я – такой же чайник, как и в компьютере. Но, по сравнению со знанием итальянского, чайник несколько продвинутый. Я люблю себе всё объяснять. Я задумалась: почему из памяти лезет deutsch? Кажется, поняла: здесь все говорят не по-русски. Мозг усвоил это сразу. Говорить по-русски с синьорами бесполезно. Надо говорить по-иностранному. А из иностранного кое-как я могу изъясниться лишь на немецком. Правда, почти сразу я заметила, что мою подопечную это пугает. Пришлось следить за речью и одёргивать себя. Кто её знает, какие ассоциации возникают у синьоры в связи с моими фразами «Einen Moment! Ich bin jetzt!», «Heute Nacht! Schlaf!» или «Heck, verstehe ich nicht Sie!» В конце концов, Италия участвовала во второй мировой войне. Сначала в союзе с Германией, а потом – с америкосами. Я же не знаю, где и как жила Агата в те годы. Моя мама, например, была в партизанах.

Ну, и ещё с Агатой можно говорить как с дитятей. Вот она разлила воду, вот опрокинула тарелку с супом, вот, пытаясь поднять упавший журнал, так наклонилась в коляске, что чуть не упала. Ругать её как-то неудобно, да и за что? Я делаю строгое лицо, грожу пальцем: «Агата! Ай-я-яй!!!» Агата «Ай-я-яй» поняла и запомнила. Как-то я приготовила ей завтрак, а сама ушла на террасу. Разговариваю по телефону, слышу: Агата захныкала. Заглядываю на кухню: на столе лужа из молока, а старушка смотрит виновато и скулит: «Ай-я-яй, Атася! Ай-я-яй!…» (Атася – это я. Наташа – ей не выговорить).