Владимир Гамаюн - Рассказы. Повести. Эссе. Книга вторая. Жизненный экстрим

Откуда я знал, что она притаилась в том овражке, а конь своими копытами едва не проломил ей голову, боже, как же я испугался; вот дурак, нашёл себе забаву за малыми якутками гоняться. Соскочив с коня, я кинулся её успокаивать, думая, что она сильно испугана, но она, неумело чмокнув меня в щеку, крикнула: «Дурак!», опять показала язык и унеслась молодым ветерком в сторону своего становища.

Я постарался выбросить из головы это происшествие. Ну поиграли, ну поцеловала девчушка, ну и что из этого? Она ведь ещё совсем ребёнок, но, как я потом убедился, уже с вполне сформировавшимся характером и совсем не детскими желаниями. И спас меня от позорного грехопадения мой внезапный отъезд и, как оказалось, на довольно продолжительное время.

Вернулся я, когда Ульке уже было за двадцать, и это уже была не та худая сахалярочка, а красивая молодая женщина, которая может вскружить голову не только якуту или эвенку, но и любому русскому, которым я и оказался. Я ведь собирался просто навестить так понравившиеся мне когда-то эти дикие места, а застрял на две весны. Улька, как и я же, оставила в Якутске учёбу и все свои дела, а значит, и своё будущее, пожертвовав всем ради меня.

Но мы, став старше, понимали, что ничего у нас не получится, она уже не хотела той таёжной жизни, которой жили её родители и все их предки, она познала город и совершенно другую жизнь, полную возможностей и перспектив. Я, в отличие от неё, не стремился в цивилизацию, от которой так благополучно сбежал, и у меня не было желания возвращаться к прошлому. О будущей разлуке мы не говорили, но понимали, что это неизбежно, и эта весна неожиданно стала тем Рубиконом, который нам предстояло перейти.

Как и следовало ожидать, Улька не пришла ко мне ни в этот день, ни в другой, а на третий день я, всё поняв и почувствовав сердцем разлуку, собрав свои нехитрые пожитки, переправился на ветке (лодка, сделанная из цельного ствола ели) через свою речушку и неспешно двинулся к стойбищу на самом берегу Аллах-Юня.

У аборигенов, якутов и эвенков, я не стал спрашивать об Ульке, но они немногословно лишь одобрили её поступок: «Однако, паря, вы не пара, и разные у вас тропы, у тебя один дорога, у неё другой дорога, а сразу по двум тропам не пойдёшь, а тебе она передала вот это». И старый эвен Колька протянул мне связку медвежьих когтей, нанизанных на капроновую нитку, ожерелье-оберег.

Это были когти когда-то убитых ею медведей, а когти двух убитых мною мишек она оставила себе, сказав, что так будет вернее оберегать друг друга. Всё, что у меня было нажитое за эти два года: капканы, ружья, боеприпасы, спальники и ещё многое другое, я велел им забрать себе и разделить по-братски, не трогать только то, что отобрал для неё, чтоб однажды, приехав с детства в родную тайгу и обязательно зайдя в свою избушку, она поняла, что я её любил, люблю, не осуждаю и всё понимаю.

Выпив принесенной мной крепкой браги, мы в последний раз всей толпой пошли на берег, столкнули на воду дюральку с мотором, нас оттолкнули от берега, и быстрая вода понесла нас, но вот мотор с третьей попытки завёлся, и мы полетели к другому берегу. Толпа молча смотрела нам вслед.

Теперь мне предстояло пройти километра три по старой, почти исчезнувшей дороге, до приисковой трассы, а там сорок км до Эльдикана, который стоит на высоком берегу Алдана. Если повезёт – будет попутка, если нет, то по местным понятиям сорок км – это не расстояние, можно и прогуляться, лишь бы медведь на трассу не вышел; он уже встал из берлоги, и сейчас отощавший за зимнюю спячку, голодный и злой. Держа на всякий случай заряженную ракетницу, которую нужно будет передать в посёлке Колькиным землякам, я бодренько шлёпаю по дороге.

Вспомнив о медвежьем ожерелье, обереге на шее, я начинаю свободной рукой перебирать медвежьи когти, и почти сразу сзади послышался натужный рёв автомобильного мотора. Это он ещё поднимается на перевал, потом вскарабкавшись, он остановится и будет плеваться паром, пока водила не дольёт из ручья водички. Но вот и он, старый приисковый «Газон», ну а дальше всё идёт как по расписанию: длительный перекур, обычный мужской трёп, предупреждение, что у дороги видел прошлогоднюю медведицу с двумя уже подросшими медвежатами-пестунами, ещё немного воды в радиатор, и мы покатились почти к самому Алдану. В посёлке захожу к давно знакомым аборигенам, передаю приветы, просьбы на будущее о боеприпасах, отдаю нехитрые гостинцы и ракетницу с патронами.

Ну и, как водится, ставлю на стол, купленную в лавке по дороге, водку, по-другому здесь нельзя; несколько лет назад они угощали меня медвежатиной и водкой, и не столь важно, что это было давно, важно то, что я давно стал для них своим, я стал им другом.

На другой день я вылетаю в Якутск, и можно было бы найти там мою Ульку, но зачем – ведь я опять пролётом.

Это был не сон и не видение, это был лишь маленький отрезок времени из давно прожитой жизни, в которой я пытался убежать от себя, что-то найти, но всё больше растрачивал и терял. Я понял, что душевный покой обретают не на земле и не в этой жизни. Человеку свойственны многие недостатки, грехи и пороки, которые были дадены Творцом нашим прародителям Адаму и Еве, а всё человечество – это их потомство, поэтому полного душевного покоя никому из живущих на земле испытать не суждено. А грехопадение пошло с райского сада Эдема. Ну не смогли наши предки жить без секса и правильно сделали, а змей-искуситель – он есть змей, и так до сей поры мы, радуясь, грешим, а потом замаливаем наши грехи, чтоб опять сладко согрешить и искренне помолиться.

После окончания сезона я получаю расчет на прииске Иныкчан, и с теми же двумя кентами нас опять везут по перевалам, через речушки, ручьи в сторону р. Алдан, в посёлок Эльдикан. На каждом подъеме стоим, вода в радиаторе кипит, доливаем из ручья и едем дальше. Водила не объезжает ни одной кочки. И если на перевал мы вползаем, то с него слетаем ласточкой, у машины нет тормозов. Проклиная шоферюгу и его агрегат, мы всё же добираемся до поселка, не очень здоровые, но живые.

До Якутска нам предстояло лететь на АН-2, то есть на «кукурузнике». Лавируя между (опять же) коров, которые паслись на полосе, мы кое-как взлетели, расплескивая жидкие коровьи лепешки. Коровье дерьмо оказалось на брюхе самолета и крыльях, но никакого шарма это воздушному лайнеру не придало. Я не зря уже несколько раз упоминаю о загаженных взлётках. Ну любят коровы, спасаясь от таёжного гнуса, выйти из тайги и полежать на ветерке взлётного поля, пережёвывая свою жачку.

Летуны тоже собирали все воздушные ямы до Якутска, и временами казалось, что после очередного нырка мы больше не вынырнем и будем «сыпаться» до земли, это как на море, только страшнее. В Якутске мы еле сходим с нашего «аэробуса» на полусогнутых, дрожащих ногах, из десяти пассажиров облевались почти все. Брр!