Валерий Свешников - Былицы

Опасения родителей по снижению скорости передвижения с маленьким ребенком чуть позднее оправдались полностью. Через несколько лет всей семьей мы были проездом в Москве. Посетили Третьяковку и ВДНХ. Иринка, как всякий ребенок, быстро уставала, а основные проблемы, которые нам приходилось разруливать, заключались в трех ее желаниях – попить, пописать и поесть. Слова «алгоритм» еще не было в обиходе, но последовательность действий уже была четко запрограммирована даже детьми.

Все, что было связано с поездными впечатлениями, для меня было совершенно новым и потому непривычным. Предвкушение поездки было настолько всепоглощающим, что в день отъезда еще с утра я потерял аппетит. Зато как только сели в поезд, мне захотелось есть. Да не просто есть, а утолить почти зверский аппетит. О чем я и объявил в первые же минуты после начала движения.

Поезда в те времена ходили неторопливо, так как водили их солидно пыхтящие паровозы. Они имели привычку часто останавливаться, потому что каждые полтора-два часа паровозники набирали воды в тендер – эта стоянка длилась минут двадцать. А примерно через три часа была более длительная стоянка, как пояснил отец, нужно было чистить топку паровоза. Я увидел эту настоящую мужскую работу. Она особенно впечатляла тем, что на улице было по-летнему жарко, и трудно было представить, что есть профессии, в которых люди вынуждены создавать свое маленькое пекло.

Мы видели, что из-под топки паровоза сыпался дымящийся шлак. От него веяло таким жаром, что шлак тут же заливали водой. Он свирепо шипел и плевался паром и едкой пылью. Помощник машиниста гремел какими-то тяжелыми железяками, заглядывал в раскрытую топку и забрасывал в нее уголь.

Наконец это действо закончилось. Потный помощник машиниста спустился из кабины паровоза на перрон, тяжело дыша и утирая обильный пот. Было видно, что он переводит дух после тяжелой работы. Помощник поднял большой чайник с водой, жадно попил из него воды и, наклонившись, вылил немного ее себе на шею и голову.

Отец объяснил, что чистка топки – это почти самая трудная работа, и особенно в жару. Да я и сам это видел. Тогда в душе я был уверен, что буду летчиком, и такой штуки, как чистка топки, на самолетах не будет встречаться. Как я был наивен! Потому что летчиком я по разным причинам не стал, а вот чистить топку в жару мне пришлось, и не раз. И почти всегда я вспоминал свои детские впечатления от этой поездки.

Мне тогда многое казалось необычным. Прогуливаясь вдоль поезда, я заметил, что некоторые вагоны чем-то отличаются от нашего. Еще сильнее отличались пассажиры. Так, в этих вагонах ехали довольно толстые краснорожие люди, которые на остановках выходили на перрон в нижнем белье! Я очень удивился этому. Отец объяснил, что это пассажиры мягких вагонов, и надето на них не нижнее белье, а пижамы. В них, конечно, ехать можно, но выходить в пижамах на улицу не следует.

Из объяснений я понял, что вагоны делились на мягкие, жесткие, или плацкартные, и общие. Мы ехали в плацкартном вагоне, название которого не сразу и выговоришь, тем более не сразу поймешь. То, что у нас жесткий вагон, можно было легко понять – полки в нем были деревянными, плоскими и действительно жесткими. Держались верхние полки особыми упорами и железными тягами с петлями на концах. На всех неровностях пути и на поворотах эти железяки нещадно гремели.

В жестких и общих вагонах тогда не было чая, привычного теперь, хотя это кажется невероятным. Зато на каждой большой станции имелась избушка или домик, на котором было крупно написано «Кипяток». Туда на остановках стремился народ, чтобы утолить жажду, да и просто перекусить, запивая чаем, – невозможно же есть всухомятку свои дорожные припасы.

Кстати, в те годы ходила байка про иностранца, который удивлялся тому, что в СССР все станции называются одинаково – «Кипяток».

Ехали мы очень медленно, особенно после Тихвина. Там железная дорога проходила через бывшую линию фронта. За окном вагона развертывались картины последствий войны. Меня было невозможно оторвать от окна. Надо отметить, что в старых вагонах окна были удобны для этого занятия. Оконная рама у них опускалась так, что из окна при желании можно было бы даже вылезти. Поэтому я высовывался из окна почти по пояс.

Я, мальчишка, такого количества разбитой военной техники еще никогда не видывал. Это были немецкие и наши пушки и танки. А окопы, колючая проволока и воронки по национальной принадлежности определить было невозможно. Но их было так много, что тянулись они за окном почти до самого Ленинграда. Руины разбитых зданий около станции Саперная стояли почти до 1970 года.

Большое впечатление вызывали надписи «Осторожно, мины!», висевшие на колючей проволоке, а кое-где на дощечках, приколоченных к палочкам. Многие из объявлений были совсем рядом с железной дорогой.

Наконец мы приехали. Нас встретила тетя Клава. Наконец-то я увидел эту таинственную родственницу, с которой отец иногда предлагал мне поговорить по телефону. Каждый раз, держа трубку у своего уха, я страшно мучился с вопросами-ответами, ибо совсем не представлял, о чем можно говорить с взрослым человеком, которого никогда не видел.

Тетя Клава жила на Гагаринской улице, и поэтому от вокзала до дома шли пешком. Для меня вид разбитого города был ошеломляющим. Кое-что из «истории» домов поясняла Клавдия Николаевна, но многое можно было понять и самому. Особенно печально выглядели руины со стенами, на которых сохранились коврики, часы, фотографии, а иногда и картины. Нелепость и слепая случайность гибели потрясала воображение.

Тетя рассказывала, что у нее от голода, как у многих, не было сил спускаться в бомбоубежище. Тем более, жила она на шестом этаже. Тетя Клава во время тревог часто оставалась в квартире, и несколько бомб падали где-то рядом (она показала остатки этих домов). Дом дрожал, и несколько раз от близких разрывов даже однажды шкаф чуть не упал на нее.

Но первым заведением, которое мы посетили, оказалась баня.

Сказалось мое бдение у вагонного окна, оно изменило мой внешний вид. Волосы на голове были наполнены гарью от паровоза. Даже за ушами скопилась грязь. Надо было срочно приводить меня в «божеский» вид, как сказала моя мама. Хотя ванная комната в коммунальной квартире была, но она не действовала – во время блокады от мороза разорвало трубы. Порешили – идем в баню.

Чайковские бани были заведением известным и почитаемым ревнителями чистоты. Как обязательный атрибут бани, была очередь. Через полчаса мы все-таки прошли в мужское отделение.