Евгений Панов - Час исповеди. Почти документальные истории

Поняв, что жизнь летит к чертям, он, придя из военкомата, заперся в ванной, взял из баночки щепоть марганцовки и стал втирать себе в левый глаз. Почуяв неладное, жена рвалась в ванную, но он открыл только после того, как дело было сделано и он завыл от боли.

Глаз вспух, заплыл, загноился… и через две недели прошел. Как раз к последней повестке. Елисеев избежал ответственности за членовредительство, а службы не избежал…

(Забегая вперед. Таким вот воинственным, шумным я и увидел его впервые в апреле 1972 года. Тогда он еще позволял себе «вольности», несмотря на зарок жить тихо.

Например, на семинаре но марксо-ленинской подготовке в ТЭЧ заходит спор.

– Система образования в США…, – начинает Елисеев.

– В США нет образования, там пропаганда, – на полном, что называется, «серьёзе» перебивает его заместитель начальника ТЭЧ капитан Андреев, закончивший недавно академию в Ленинграде. Моисеев выразительно хмыкает и ржет ему в лицо.

Или случай с инженером 4ВЭ капитаном Желтовым. Елисеев, придя на пробу, топчется со своим прибором возле домика, не зная, какой вертолет должен запускаться после регламента.

– Товарищ капитан, – обращается он к Желтову – на какую машину идти?..

Желтов стоит рядом, но Елисеева не видит, вопроса его не слышит, смотрит в другую сторону. Это его обычная манера.

– Товарищ капитан, куда идти-то?

Желтов не шевелится.

– Вы что, не можете ответить?

– Ты сколько времени служишь? – неожиданно спрашивает Желтов, не меняя позы.

– Десять месяцев, а что? – недоумевает Колька.

– Ну и вот, – говорит Желтов.

– Что… «вот»?.. Так на какую машину мне идти?!

– Вот.

– Вы что, оглохли?! – кричит Елисеев.

Однако на втором году службы он поутих. Его мучала неопределенность в будущем. Возвращаться на второй курс в 27 лет вроде бы поздно. Квартиры нет. Удовлетворительной профессии нет…

Но к идее остаться в кадрах он по-прежнему относился непримиримо. Люда вообще о возможной жизни в Прибылове и слышать не хотела.

Елисеев уехал в Москву в августе 1973-го, взвинченный и полный ожиданий. Письма не прислал.

И вот в декабре 1973-го я узнаю невероятную новость: Елисеев возвращается! В кадры! Я не поверил своим ушам. Колька, который… который… Смольников расспросил начальника ТЭЧ. Выяснилось, что через пять месяцев после увольнения Елисеев пришел в военкомат и написал рапорт. Служить он просился к нам. Полк запросили, и от нас в военкомат пошел официальный вызов.

Но Елисееву не суждено было стать кадровым военным. Он не приехал. Как сказал Смольникову тот же Николаевский, в рапорте Елисеева были два существенных условия: только в наш гарнизон и только на летную работу, борттехником. С гарнизоном устроилось, а комиссию на борт он не прошел но состоянию здоровья.

Елисеева уговаривали идти на наземную должность, в ту же ТЭЧ, но он не согласился. Начав службу в 25 лет, он к 45-ти имел бы без льготного исчисления всего около 20-ти лет выслуги и в лучшем случае – звание капитана…

19 октября 1972 года

Александр Сергеевич, все не так… Наполовину зима, земля покрыта полурастаявшим снегом, сквозь который проглядывает что-то желтое. Незавершенная картина бездарного художника, бездарное время, зима, готовая растечься знобкими потоками. Ноябрь на носу, ноябрь, глухое время. А днем греет солнце – глупый парадокс, скучная пародия на раннюю весну.

…Холодной осени печален поздний вид…

…А друзья? Иных уж нет (в друзьях), а те (все остальные) далече…

День 19 октября 1972 года чем-то поразил меня, и я долго носил его в памяти, все собираясь понять, чем же. Чего было в нем такого, тяжело осевшего на дно души, какие подробности или мысли были особенно важны?..

Что же было в тот день?

Как всегда, с утра я проспал. Вскочил рывком и бросился на кухню, оставив постель неубранной, но с постелью так бывало ежедневно, я убирал ее под вечер. На кухне привычным, тоже ежедневным, уколом возникла мгновенная боль. Ее почему-то всегда вызывали занавески в подсолнухах на окнах и на двух кухонных полочках. Почему именно занавески? Черт их знает. Ситцевые жалостные подсолнухи вызывали воспоминания о бывшей здесь недавно жене, о ребенке, которого мы ждали, который вот-вот должен был появиться… Теперь я был здесь один, в моем довольно запущенном, холостяцком, прокуренном углу. Пробегали одинокие секунды, минуты, часы, дни – дни, недели, месяцы без горевшего здесь когда-то огонька уюта, теплого и желтого, как подсолнухи на занавесочках.

Но боль была мимолетной, хотя и острой. Я к ней привык, она стала столь же обязательной по утрам, как холод, жужжание электробритвы, полстакана кофе. Она не ослабляла. Скорее наоборот, она не давала мне смириться с армией, слиться со средой. Через такую, по сути, элементарную вещь, как тоска по теплу, мое сознание немедленно приходило к осознанию теперешней несвободы, навязанности чуждого мне образа жизни, среды, занятий и – следующая ступень – к необходимости противостоять давлению окружения, к необходимости выжить, не потерять лицо, не прогнуться, не опуститься.

Впрочем, почему – «несвобода»? Может быть – свобода? Свободные вечера, а то и дни. Делай, что хочешь! Занимайся, чем душа велит! Отбарабанил на службе свое, и сам себе хозяин. Хотя бы в пределах гарнизона. Неограниченно используй личное, свободное время для личных свободных занятий. Трать на них пять часов в день или пять минут в день. Столько, сколько нужно для восхождения. Восхождения куда? К себе самому. К тому, кем ты в силу своих потенциальных возможностей можешь и должен стать. Не имеешь права не стать… Но задача восхождения¸ цель, которую я перед собой ставил, порождала постоянный внутренний конфликт с армейской средой, в которой я жил, с делом, которым я занимался, короче – со службой.

Так ли думал я в день 19 октября 1972 года? Не знаю. Скорее, это сегодняшний анализ тогдашнего состояния. Естественно, я не помню деталей. Но зато хорошо помню состояние. Если счастье – состояние, то в том состоянии, том настроении от счастья было очень мало. И многого, наоборот, не хватало. Не в последней мере – тепла. Впрочем, если я ищу его всю жизнь, то мне не хватало себя. Самого себя…

Деталей того утра я, естественно, не помню. Оно точно было таким же, как еще сто. Об одной непременной детали я сказал: это занавески в подсолнухах, вызывающие укол боли. Кроме того, я совершенно определенно прыгал по кухне в трусах, совершенно определенно орал приемник, изливая на меня вдохновляющий поток слов о подготовке к празднованию очередной годовщины Октябрьской революции, о трудовых успехах на многочисленных стройках пятилетки. Они влетали в одно ухо и тут же вылетали из другого. Как и обвинения американских агрессоров в новых злодеяниях во Вьетнаме. Результаты вчерашних футбольных и хоккейных матчей и сводку погоды я старался расслышать сквозь жужжание электробритвы. Но, в общем, было не до хоккея. Одновременно я насыпал в стакан растворимый кофе и сахарный песок, ставил чуть-чуть воды в кружке на газ, умывался, выключал газ, размешивал кофе, причесывался, закрывал вентиль редуктора на газовом баллоне, надевал брюки, рубашку, пил кофе, закуривал, бежал в комнату за книжкой, которую нужно было взять с собой, допивал последние глотки кофе, собирал полевую сумку, затягивался дымящейся в пепельнице сигаретой, влезал в китель, гасил сигарету, зашнуровывал ботинки, натягивал шинель, выключал свет, выскакивал за дверь, запирал ее и уже на бегу прятал ключ в нагрудный карман рубашки, чтоб понадежнее…