Евгений Панов - Час исповеди. Почти документальные истории

Однако пора было отвечать на вопросы. Я отвернулся от этого позорища и стал писать ответы. Точных формулировок я, конечно, не помнил, но вопросы давали возможность логически связать очевидные вещи и обрывки уставных положений, застрявших где-то на задворках мозга. Так я и сделал, и через двадцать минут положил листок на стол, в оставленную Ковалевым папку, и пошел курить.

Постепенно, справившись с экзаменом, выходили соратники.

На мероприятие было отпущено два часа, но все уложились в час. Пришел писарь, взял папку и понес в штаб Ковалеву. Папку забрал, а распорядок остался. Положено, отведено на зачет два часа – сиди два часа. Вот когда пригодилась захваченная из дома книжка!

Я стал читать Бунина, но читать было трудно, потому что другие убивали время иначе: слонялись, громко обсуждали вчерашний полупорнографический финский кинофильм, ржали…

Вот тут-то и возникла подробность. Деталь. Факт. Может быть, день 19 октября 1972 года и запомнился мне благодаря этому факту. Хотя ничего «такого» в факте не было.

Майор Полубояров, 47 лет, отслуживший тридцать лет «календаря», участник Великой Отечественной войны, техник отряда, получающий в месяц 340 рублей чистыми деньгами, мужик еще крепкий во всех смыслах, имеющий две лодки, два мотора, два мотоцикла, два велосипеда, полный дом барахла, маленькую семью из дочери и жены, скупающих в дни завоза в военторге все дорогие вещи, майор Полубояров,..

Стоп. Сначала немного о классе, в котором мы сидели. Это длинная комната. Стены увешаны схемами и плакатами, по углам – макеты. Доска, мел. Два ряда белых канцелярских столов. Для удобства под столешницами приделаны решетчатые полочки настилов из ровненьких, окрашенных в зеленый цвет реечек. Сделали их, видно, давно, и теперь кое-где реечки оторвались, выпали или держались на двух боковых планках.

…Оторвавшись от книги, я попал глазами в Полубоярова. Он ходил но классу от стола к столу, опускался возле каждого на корточки и ощупывал реечки. Оторвавшиеся просто вынимал, едва державшиеся отрывал без усилий. Обследовав все столы, он набрал шесть гладких, сухих, покрашенных реек, отнес их на свое место, осмотрел и спрятал.

– Надо дома к цветам приспособить, – сосредоточенно бормотал Полубояров.

Он вел себя так, будто был один. Но на него и в самом деле никто не обратил внимания.

…Такой вот факт. Случай. Эпизод. Ничем не выдающийся. Для армии – совершенно рядовой. Но он запал в память, он потянул за собой цепь других фактов и эпизодов, и ожило минувшее, и выстроился день – «Лицейский день 19 октября 1972 года»…

Меж тем, в класс возвращался накурившийся зеленый народ: идет Ковалев. Начштаба ни слова не говорит о результатах зачета. Все, значит, сдали. Объявляет: обед переносится на час, в два сидеть в клубе. Очередное мероприятие: приезжает некто генерал Живолуп, участник всех войн.

В два – в клубе. Старый генерал держится прямо и вообще воин бравый. Он что-то длинно, скучно и косноязычно рассказывает о боях, о походах… Мы со Спиридоновым читаем «Литературку». Проговорив минут сорок, генерал меняет тему: обращается к молодому поколению, к сидящим в зале. Он говорит о памяти, о преклонении… Я снова углубляюсь в газету, успев подумать: «3ачем? О войне, о войне – бесконечно… Зачем призывать с трибун смотреть в ржавую воду на дне старых окопов? Пусть каждый определит в душе свое отношение к этому, переживет, встанет в душе своей на колени… Но зачем так – бесконечно, официально, казенно?»

Генерал Живолуп все еще на трибуне, все еще бубнит свое. Потом выступают наши: солдаты, офицеры, молодежь, старшее поколение, комсомольцы, коммунисты… До пяти часов вечера.

Что было после митинга – не помню. Зато помню, что в 20.00 – репетиция. В том же самом классе. Сидим со Спиридоновым за столом, там же, где и днем. Читаю в «Литературке» подборку новых стихов Вознесенского.

Витьке скучно, он заглядывает в газету и читает начало стихотворения «Петрарка»:

– Что такое «петрарка»? – спрашивает.

– Во-первых, не что, а кто. Во-вторых, это итальянский поэт эпохи Возрождения. В-третьих, не зная, о чем он писал, не понять, а…

Около нас останавливается Гунченко, симпатичный двадцатишестилетний кобель, басовитый и самоуверенный.

– На, прочти! – перебивает меня Спиридонов. – Поймешь?

Гунченко читает вслух, а прочтя, басит:

– Все правильно! Петрарка, не петрарка, кончается постелью.

Витька давится смехом до красноты, до удушья.

24 октября1972 года

23часа 59 минут. Через минуту пойдет 25 октября. Крупными спокойными хлопьями валит мокрый снег. Он не тает сразу и уже чуть-чуть припорошил землю. Первый снег был в пятницу, 20 октября, около полуночи. Он сыпал совсем бесформенный, мокрый, больше похожий на дождь, на крупный сгустившийся дождь. Лес почти облетел, и сквозь этот первый грустный снегопад идти было тоже грустно, грустно и светло.

На следующий день и следа от снега не осталось. Стоял ледяной туман.

16 ноября во время дневных полетов отказал один из двух двигателей на МИ-10. Чуть не погибли четыре человека экипажа.

Двигатель выключился на высоте двести метров. Командир растерялся. Несколько секунд, пока они быстро теряли высоту, он сидел в состоянии оцепенения. Рассказывал потом, что знал, как действовать, но не мог пошевельнуться, двинуть рукой и ногой. Выйдя из ступора, он стал делать, как объясняли летчики, не то: увеличил до предела шаг несущего винта, чтобы поднять вертикальную составляющую подъемной силы, но это привело к перегрузке оставшегося двигателя, обороты возросли почти до предельных.

Они потеряли сто пятьдесят метров, снизились за границу облачности, увидели под собой верхушки деревьев. Тут командиру все же удалось остановить падение, они связались е руководителем, и пошли на посадку напрямик, не делая коробочки.

Через пять минут отказал еще один двигатель, тоже правый, на МИ-6. Полеты тут же прекратили.

МИ-10 зарулил. Командир не мог сказать ни слова. Борттехник пошел красно-белыми пятнами. Бортмеханик сел на снег. Один только правый летчик не потерял способности говорить, но ничего толкового не сказал, сказал только, что все они до того растерялись, что начисто позабыли о возможности сброса платформы. Если бы они сбросили платформу, то облегчили бы вертолет на четверть!

В эту ночь они до четырех утра пили у командира. Через неделю пилотов отправили отдыхать в санаторий. В полку неделю не летали, вертолеты опечатали до прибытия комиссии. Комиссия пришла к выводу, что причина отказа в следующем. Во входном тоннеле правого двигателя установлен штырь датчика радиоактивного сигнализатора обледенения РИО-3. Полеты проходили в условиях сильнейшего снегопада – снег валил, что называется, стеной. На штыре образовался ком слипшегося и заледеневшего снега, так как обогрев не справлялся с такой массой осадков и ком не успевал растаять. Потом он сорвался со штыря и попал в турбину компрессора. Компрессор заклинило, двигатель остановился.