Александр Мануйлов - Посторонние

( – И снова я был предоставлен себе. Мама отправляла нас гулять, а сама уходила на кухню готовить или сидела внизу на скамейке, пока Валя была наедине с мужем. Я догадывался, что они занимаются чем-то тайным, иногда мне хотелось подсмотреть в замочную скважину, но крохотная кухня была рядом с комнатой, и мама всегда ловила меня. – Что за невыносимый ребенок! – ругалась она, и я убегал. Потом Валя нашла маме работу, и мы переехали в другую комнату. Она была гораздо меньше этой: квадратный кухонный столик, покрытый старой клеенкой, грубые дощатые полки у входа и двуспальная кровать – вот все, что можно было поместить в нее. Узкие запыленные окна съедали почти весь солнечный свет, тусклые зеленые обои мрачно нависали со всех сторон, а мятые репродукции, выцветшие и искаженные временем, едва напоминали оригиналы. Я не любил эту комнату и старался где угодно задерживаться после школы. Часами я не вылезал из обсерватории в парке Горького. Возвращался домой поздно, наспех делал уроки и пытался скорее заснуть, чтобы не слышать, как мама на меня ругается. В школе я почти ни с кем не общался, меня побаивались и уважали за высокий рост, но после уроков я всегда гулял один, таская тяжелый ранец за спиной. Все изменилось, когда одноклассник, которому я давал списывать математику, пригласил меня в гости. Это был обычный весенний вечер пятницы, когда воздух пропитан легкой свежестью, люди торопятся домой, толкаясь на остановках, а переполненные троллейбусы медленно катятся по Ворошиловскому. Толя жил в просторной, отделанной под ампир квартире. Дышалось в ней тяжело, а звенящее эхо как будто утопало в аккуратно расставленном многотомнике Маркса. Его дед был членом обкома партии. – Все на даче, друзья брата гитарки прихватили, – заговорщицки прошептал Толя и провел меня в гостиную. Там, в клубах дыма, ярко одетые, сидели незнакомые мне люди. Они были старше нас. Я немного закашлялся и протиснулся к свободному месту на полу. – Это наш, не волнуйтесь, не сдаст, – уверил всех Толя, и меня приняли. Было непривычно видеть, как все свободно сидят, улыбаются, громко смеются. – Даешь рок-н-ролл! – крикнула одна из девиц, и парень в ярком пиджаке потянулся за гитарой. – Слышал рок-н-ролл? – шепотом спросил Толя. – Нет, – еще тише ответил я. – Слушай, – приказал он, и я уставился на парня с гитарой. Он опустил гитару на бедро – все замерли. Медленно окинув нас взглядом, он широко улыбнулся и резко ударил по струнам, потом еще и еще, он ударял размашисто и быстро, пережимая струны левой рукой. На меня обрушились ритмичные звуки и его хриплый воющий голос. В этот момент я забыл обо всем, что меня окружало в привычной жизни. Парень, сидевший рядом с ним, взял свою гитару и начал подстраиваться под ритм. Все сидели как завороженные, но вдруг в коридоре хлопнула дверь. – Тихо, – прошипел брат Толи, и ребята замерли. – Это что же… это что здесь, а? – послышался громкий мужской голос. – Вы что же это, паразиты, деда позорите, а? – рычал старик. Его крепкое тело нависло прямо над моей головой. – Всю жизнь с буржуями, капиталистами боролся, а они тут по-американски поют! Враги народа! Собственные внуки! А ну вон отсюда, предатели! – Первыми сорвались девицы, стыдливо прижимая к бедрам платья, потом ребята похватали чехлы от гитар и бросились в коридор. Старик что-то прохрипел и молча опустился на стул. Его пустые глаза смотрели в одну точку.)

– Но в чем смысл ожидания, когда осколки уже разлетелись по комнате? – спросите вы. – Смысл только в том, что каждый раз, наступая на них, царапины становятся глубже. В то утро мы молча съели по бутерброду и быстро оделись. Я задержался, чтобы не ехать вместе с ней в лифте, потом мне позвонила мама, от нее я все скрывал, говорил, что живем мы дружно. – Отец умер. – Мы знали, что это должно было произойти, но принять его смерть оказалось сложнее, чем ждать ее. Впервые с раннего детства я плакал. Две недели она не отходила от меня, помогала во всем, иногда просто лежала рядом и гладила мои пушистые волосы, у мамы мы бывали каждый день вместе, казалось, все вернулось, началось заново. Но через месяц она подошла ко мне вечером, когда я выкуривал последнюю сигарету перед сном и всматривался в унылый пейзаж за окном, положила свою нежно-холодную маленькую ладонь на плечо и прошептала, что пришло время разойтись. Я промолчал от растерянности, потом увидел наполненные слезами глаза. Она попросила обнять ее. Мы долго стояли, стиснув друг друга в объятиях, затем она взяла в руки собранные сумки и медленно спустилась по лестнице, бросив на прощание взгляд у двери. Наверное, так и заканчивается ожидание, бессмысленное желание упорядочить прошлое. С тех пор мы виделись однажды, когда нужно было подписать развод. Сейчас я даже не могу представить, где она живет, чем занимается. Я не спросил, женаты ли вы?

Его широко открытые глаза пытливо посмотрели на меня.

– Нет, – коротко ответил я, поглядывая на треснувшее зеркало на стене.

( – Сергей Валентинович жил недалеко от Театральной площади в тесной однокомнатной квартире, был угрюм и почти не улыбался. – Очень рад, – тихо проговорил он высоким суховатым голосом. Он был, как и голос, – сухой, высокий, немного робкий. Мама провела меня в единственную комнату, заставленную пачками нот и гитарами. Все они были некрасивые, с трещинами, из некоторых клубками торчали струны. – Подрабатываю ремонтом инструментов, – монотонно произнес Сергей Валентинович. – Ну все, я пошла, ты не волнуйся, – сказала мне мама. – Все будет хорошо, но пусть немного поволнуется, – добавил Сергей Валентинович и закрыл за ней дверь. Первое занятие мне не понравилось, как и второе, и третье. – Все в порядке. Слух есть, пальцы гибкие, получится гитарист, – говорил он маме, а мне хотелось играть рок-н-ролл, но я боялся даже заикнуться об этом. После одного из занятий я вяло поднимался по лестнице, ожидая, что сестра уже заняла письменный стол, а мама суетливо бегает на кухню проверить суп. Скинув ботинки, я подошел к двери и услышал глухой, едва уловимый мужской голос. Это был он. Да, он, без сомнения, именно он. Я распахнул дверь и увидел исхудавшее, ссутуленное тело, сидевшее спиной ко мне. – Отец, отец, – крикнул я и обхватил его непривычно узкие плечи. Он обернулся и что есть силы прижался ко мне. Его было не узнать: седой, беззубый, он смотрел как будто чужими глазами, лоб прорезали глубокие морщины, на щеке остался широкий рубец. Большую часть времени он молчал, стараясь побольше разузнать о нас. Но и потом – через неделю, месяц, год он все так же молчал, отводя в сторону свои прозрачные глаза. Валя устроила его дворником на овощной базе, по вечерам он подолгу сидел во дворе, жадно затягиваясь папиросой и разглядывая дно полупустой бутылки, а потом, падая, поднимался домой, громко кашлял и бросал свое пьяное тело прямо на пол. Мама молча раздевала его, укладывала в кровать и ложилась рядом, сдерживая подступавшие слезы. Я начал стыдиться отца.)