Александр Мануйлов - Посторонние

– Знаете, влечение к женщине заставляет наступать на одни и те же грабли. Это урок, который невозможно выучить, к нему невозможно подготовиться, ученик снова проваливается, испытывает смятение, волнуется, хотя заранее понимает, что его ждет. И следующие два года прошли как один день: в памяти остались короткие промежутки между пьянками, в которые поместились моя научная деятельность (до сих пор не понимаю, как меня не выгнали из аспирантуры и не уволили с кафедры), как ни странно довольно успешная, и мамины глаза, всегда грустные, жалеющие, но не укоряющие. На одной из вечеринок ко мне подсела пышная брюнетка с низким голосом и острым взглядом. Это был квартирник, на котором мы играли запрещенный тогда рок-н-ролл. Отложив гитару в сторону, я переключил все внимание на нее, хотя делать это было достаточно сложно – к тому моменту я был сильно пьян. Единственное мое преимущество было в том, что играть на гитаре я мог в любом состоянии, а голос позволял отлично петь и вполсилы. Не запомнив ее имени, я оказался раздетым в темной комнате, затхлой, наполненной запахом дешевых сигарет, недопитого портвейна и женских духов. Я смутно представлял, что происходит, голова сильно кружилась. Утром я нашел в кармане клочок бумаги со следами помады и номером телефона. На некоторое время я забыл об этом знакомстве, но, случайно выронив ее послание поздним вечером, решил позвонить. Надо сказать, у нее было роскошное еврейское тело, оно всегда пахло женщиной. Еще она любила танцевать голой под Эдит Пиаф, пить красное вино из горла, наряжаться в старые бабушкины платья, изображая манекенщицу.

( – Очень скоро я освоил гитару и мог уже подбирать на слух все, что угодно, но у меня не было своего инструмента. Я подружился с Толей и старался не пропускать встречи, на которых звучал рок-н-ролл. Когда подходила моя очередь, я брал в руки гитару, ощущая силу. А дальше начиналось то, что мы называли тогда свободой. На шестнадцать лет мама подарила мне ленинградку, на которой я впервые сыграл Twist And Shout. Девушки так и липли. Я охотно этим пользовался, стараясь выбрать для прогулки самую симпатичную из них. Незаметно пришло время последнего звонка; душное лето вместило в себя вступительные экзамены на физмат, свадьбу сестры и запуск «Протона». )

– Возможно, вам совсем не близки те ощущения, которые я пытаюсь передать. Скорее всего, это обыкновенный аттракцион, удобный случай сделать реальность чуть более сжатой хотя бы на один или два часа, что мы проведем вместе в этом старом лифте. Но время снова исказит пространство. Жаль этот дом, я так привык к нему.

Он задумчиво посмотрел на часы, сжимавшие его мясистые запястья.

– Мы оба, – начал я после долгого молчания, – люди, живущие в одном доме, у которого есть свой номер, на улице, названной в честь реки, мы оказались в одном лифте, не собираясь специально знакомиться, и это не предел тех вещей, которые заставляют людей идти навстречу друг другу, видеть город и понимать, как в нем устроена жизнь, что скрывается за стенами зданий. А как жить без этого дома, в новом месте, я и сам не знаю.

– Тогда я продолжу, – сдержанно произнес он и сложил руки в замок. – Таинство брака казалось мне чем-то идеально-непостижимым. Нет, я не потерял веру в женщин, но они перестали ассоциироваться с материнством, семьей. Я видел в них подруг, слушателей, собеседниц, любовниц, кого угодно, но только не жен и матерей. Наука разбавляла эти мрачные мысли. Изменив традицию последних месяцев, я пришел к ней трезвым и с букетом цветов. Узнал ее по роскошным кудрявым волосам, от которых пахло южной свежестью. Она показалась мне не такой эффектной, как тогда, в день нашего знакомства, зато выяснилось, что она много читает, увлекается живописью и ведет довольно светский образ жизни для той поры. Она была германистом и часами говорила о Гессе, которого обожала, и когда узнала, что ничего кроме «Сиддхартхи» в переводе Прозоровского я не читал, а ведь он мой соотечественник, посмотрела на меня с соболезнованием, покачала головой и пообещала принести все, что у нее есть дома, чтобы я мог ознакомиться с его творчеством. Вскоре она выполнила обещание, и я променял привычную вечернюю выпивку на чтение. У меня появилась потребность обсудить с ней прочитанное, книги подогрели интерес к ней как к женщине. Мы стали встречаться почти каждый день, я понял, что наша первая ночь была сумбурной и ошибочной, мы договорились не вспоминать больше о ней. Но это уже было после того, как я попал в совершенно иной мир.

( – В один из нестерпимо жарких летних дней лучше оказаться там, где никто не рассуждает о КПСС, не смотрит футбол по центральному телевидению и не ищет двадцать второй том Собрания сочинений В. И. Ленина. Таких мест было совсем немного. Весть о высшем счастье человека стучалась далеко не во все двери – оставались девственные просторы, забытые партийными чиновниками. Вечно пыльная квартира, увешанная абстрактными картинами молодых художников, фотографиями и репродукциями, была убежищем для тех, кто чувствовал себя лишним. Повсеместно разбросанные книги и переполненные окурками пепельницы, исписанные альбомы, порванные тетради – все это сразу же обрушивалось на человека, как только он оказывался на пороге. Слова «партия» и «ВЛКСМ» были под запретом. Тот, кто нарушал его, вынужден был не морщась выпить бокал лукового сока с водой или навсегда покинуть это место. – А, Тед, здорова, – говорил мне худощавый, коротко стриженный хозяин квартиры. – Хэ-э-э-эй, – протягивал я и проходил на кухню. – Наших снова взяли, – начинал по привычке он, доставая из банки раскисший огурец. – Дело совсем плохо, скоро все на нарах будем. – А что опять? – интересовался я. – Все то же: тунеядец, антисоветчик, дегенерат. Хоть бы разобрались, чем отличается абстрактный экспрессионизм от геометрической абстракции. – Это смешно, – перебил я. – Не каждый специалист знает, а у них другие задачи. Там и отдела-то такого, наверное, нет. – Что этим партийным пролам до нашего творчества, проще процитировать классика о «дегенеративном искусстве», – не унимался он, наливая мне водку. – Пока твои стихи не украшают фабричную стенгазету, а работы не висят в цеху, ты никто, иждивенец, классовый враг. О чем говорить? Славка вон два года оттрубил – не узнать. – Он дал мне стопку, мы молча выпили. – Три-четыре года и от нашего брата останутся только мифы и легенды, мол, были такие предатели, диссиденты. – Можно еще в дурдоме оказаться, – добавил я, чувствуя, как водка отдалась теплом в груди. – Можно, – обреченно добавил хозяин и затих. Пили мы размашисто и помногу. Случалось, дело доходило до летящих в стену пустых бутылок. Тогда сидевший в осколках, как правило, начинал читать стихи, а потом все пьяные наперебой за ним… Читали, кто что помнил. Квартира притягивала людей расшатанных, привыкших жить тайно. Это были интеллигенты: молодые поэтессы-лесбиянки с худыми телами и умными глазами, бесчисленные переводчики, цитирующие Цицерона и Вергилия, пианисты, художники, беспробудно пьющие актеры и прочие, выброшенные советской системой элементы. Именно там мы и встретились.)