Александр Мануйлов - Посторонние

– Если бы я оказался в вашей ситуации, вряд ли бы понял больше, – произнес я, неумело втиснувшись в его речь. Стало душно. Влажное тепло мягко расползалось по моему телу.

– Да, это был своеобразный для меня ритуал, я оказался в ситуации, когда не мог распознать тех знаков, которые обязан был понимать и различать. И все вокруг превратилось в странный обряд, от которого мне становилось жутко. Казалось, что все вокруг заметили это, а ее родители неодобрительно косились на меня, но ничего поделать с собой я не мог. После свадьбы я пролежал весь день с больной головой, убедившись, что и по этой причине не стоило жениться. Но неожиданная нежность к ней, нашему будущему ребенку проснулась во мне – я превращался в семейного человека, хотя мне не было и тридцати. Но какая разница, когда им становиться? Мне вовсе не хотелось замечать, какой капризной она стала, я спокойно выслушивал упреки: что ставки недостаточно, чтобы содержать семью, что ей нужны новые туфли и книги, которых всегда недоставало. Перед родами она каждый вечер кричала, как-то даже собрала все вещи, но в дверях я остановил ее. Физика, музыка, друзья почти исчезли из моей жизни, на кафедре я читал лекции как автомат, ничего не добавляя от себя – не наука, а черт знает что. Сын родился крупным и задумчивым младенцем со взрослыми глазами. Она немного успокоилась, материнство облагородило ее на некоторое время. Ссоры сменились заботой о ребенке. В целом, наша семья ничем особенным не отличалась от сотен семей, живущих по соседству. Мы радовались мелочам, из-за них же ругались, становились старше, но не мудрее. И ощущение бессмысленности всего, что меня окружает, прочно засело где-то в глубине.

Черты его лица сильно изменились, как будто я смотрел на смазанную фотографию. Глаза стали рассеянными, губы сжались.

( – Отец умер вчера, хотя, может быть, уже сегодня – не помню точно. Я вернулся с кафедры уставшим, по дороге выпил несколько кружек пива у киоска. Мамин тихий голос казался по телефону абсолютно спокойным. – Папа умер, – прошептала она. – А, хорошо, сейчас приеду, – выпалил я и поднялся с продавленного дивана. Следующие двадцать часов превратились для меня в дурной сон, который навязчиво всплывал в моей голове. Жара, несколько знакомых лиц, в одночасье постаревшая мама. Я пил всю ночь, поэтому к утру с трудом передвигался, цепляясь за узкую талию жены. – Свинья, – скрипел ее голос в моих ушах. В морге я не проронил ни слова, а когда мы вышли на улицу, зацепился языком с отцовским собутыльником – сторожем, который всю дорогу на кладбище вытирал густые слезы, вспоминая, что прошел всю войну, сражался с немцами, а в итоге немец стал его лучшим другом. С кладбища мы вернулись поздно, вместо поминок выпили холодный квас и разошлись – кто куда. Мама попросила оставить ее в одиночестве. Жена из последних сил старалась поддержать меня, но в этом не было смысла. Тягучее воспоминание о тех часах надолго засело в моей голове. А через три недели она ушла. – Мне пора, – грустно сказала жена и потянулась за набитыми сумками. Я подошел к ней, мы по привычке обнялись. Помолчали. Она остановилась в коридоре и еще раз посмотрела на меня. – Кстати, Сценарист-то гэбэшником оказался, – обронила она напоследок. – Теперь уже все равно, – сказал я и закрыл за ней дверь.)

– Чувство вины, которое обычно можно было утопить в бутылке, все острее проявлялось, когда я понимал, что мы случайно встретились, случайно зачали, случайно поженились, теперь случайно живем. Иногда казалось, что я случайно стал физиком, случайно родился немцем в Риге и очутился в Казахстане, затем в Ростове. Этот набор случайностей не давал мне вырваться из клетки, в которой я поселился и не знал, как выбраться наружу.

Он провел ладонью по своей выбритой щеке и выпрямил едва сгорбленную спину.

– Открывая мир ребенка, я сам впал в детство. Мне казалось, что счастливым можно остаться только не взрослея, в мире чистых эмоций и открытий, где нет места предрассудкам, ответственность измеряется в замечаниях родителей, проблемы решаются сами собой. Сразу же появился интерес к жизни, голод, который постепенно уходит с возрастом, но не от того, что человек насыщается, – он просто привыкает и перестает его замечать. Но она снова и снова упрекала меня, считая, что все наши проблемы связаны со мной. Я тратил все деньги на нее и на сына, не оставляя даже себе на троллейбус. Новое пальто немного успокоило ее, но вскоре она начала настаивать, чтобы я позаботился о будущем, встал бы в очередь на машину через университет. Мне все это казалось лишним, но я убеждал себя, почти верил, что она знает лучше, как построить единое целое из нас троих. Как раз в это время я узнал больше всего о природе человека. То, что я увидел, не порадовало меня. Охлаждение, прежде не мешавшее нам разговаривать, больше походило на грусть и расстройство.

– Вы знаете, – осторожно начал я, – думаю, нас всех спасает друг от друга только внутренняя жизнь, не имеющая ничего общего с повседневной. Это как поток энергии, не дающий нам потеряться.

– Совершенно верно, – он грубо перебил меня. – Этот поток напоминает, что жизнь как ребенок, не чужой, свой, о котором нужно заботиться, это хрупкая конструкция, мы несем ее, а вокруг так много угроз и опасностей. Самое страшное – видеть в ней однообразие. Я боялся поймать предсказуемость в нашем поведении. Ты смотришь на нее, видишь, как она идет по коридору в спальню, сколько шагов делает в комнате, ловишь ее бесцельный взгляд, она даже перестает скрывать его, ты догадываешься, о чем она думает, но не пытаешься понять, а лишь убеждаешься в собственной правоте. Затем становится понятно, почему она ведет себя так, в каждой мелочи есть свое послание. Она старается, чтобы ты понял, что хуже нее, что она делает тебе одолжение, живя вместе с тобой, кормя грудью сына. И свобода раскалывается на две части, перестает быть общей, остается где-то далеко, в прошлом, когда мы знали и видели друг друга совсем не такими. Мы оба начали доказывать друг другу, что не виноваты. Я принялся подыгрывать ей, на скрытый укол отвечать таким же уколом. Вскоре отношения превратились в игру, правила которой менялись ежедневно, но результат оставался прежним.

( – Ты хочешь, я знаю, ты хочешь, – шептала она пьяным голосом. Может быть, я и хотел, а может быть, мне стоило встать и уйти. – Ну что ты так смотришь? Я тебе не нравлюсь? – настаивала она. – Между прочим, красота дается от Бога, только ты один этого не понимаешь, – обижалась она и отворачивалась. – В Союзе нет Бога, – спокойно отвечал я и надвигался темной тучей на ее мясистое тело. Нам бывало хорошо, но потом снова наступали тягостные минуты молчания, когда говорить не хотелось, и любая попытка начать диалог вызывала раздражение. – Беременна так беременна, – подумал я, когда услышал ее испуганный голос. Она любила врываться ко мне на кафедру, говорила всегда громко, чтобы слышали все, кто был рядом. Мы спешно поженились, пока еще можно было скрыть наш грязный секрет. А дальше начались дни тягостного ожидания, переполненные истериками, молчанием и болезненным примирением.)