Марина Леванте - Политиканиада, по линии ада

Что с трудом, но всё же получалось у бывшего диссидента и провокатора, но исключительно в тех случаях, когда на голубом небосводе, словно известная дразнилка, морковка для ослика, маячили зелёного цвета шелестящие бумажки, весело развевающиеся по ветру. Вот тогда, товарищ Кирхинштейн готов был даже на предложение не «Капитал» десять раз прочитать, а подставить любому свой зад, страшно измученный геморроем, да, так, что б отымели его те самые десять раз, но зато в результате, включив как всегда, свою обычную беспринципность, отговорив или наболтав на диктофон и в камеру то, что нашептали, за или против, не важно что, он каждый раз получал заслуженное вознаграждение, и, поклонившись, вспомнив молодость и годы своей учёбы, пройденное актёрское мастерство, сходу представив себя на сценической площадке, на которой так и не побывал, Геннадий хватал в зубы выданное пособие и улепётывал к себе на мягкий диван, ещё живо помня жёсткое деревянное сидение, на котором он и заработал свой нелицеприятный недуг сзади.

***

Как и раньше ему казалось, что все окружающие уважают его таланты, хотя давно многим было ясно, что он обычный летун. И что и теперь продолжает в том же духе, но только уже по несколько иной причине, просто никто особо не хотел иметь с ним дела.

Но самое смешное и интересное заключалось в том, что он так и не замечал истинного отношения к себе окружающих… А те, не только его бывшие товарищи по факультету, которых он в своё время сдавал пачками, не сомневаясь и не сожалея ни минуты, с той же неприкрытой насмешкой взирали на знаменитого директора института только с громким названием, и даже журналисты, берущие у него интервью, а потом делающие такие фото, на которых фотогеничная внешность Геннадия Лазаревича смотрелась без каких-либо прикрас, всё уродство натуры этого лицемера выпячивалось сквозь черно-белый кадр. И всем становилось понятно, с какой любовью щёлкали затворы камер с нужного ракурса, как и достаточно было быть в курсе того, чего желал его коллега из другой компании… Да просто, взять и расстрелять из маузера эту личность, которая во время общих совещаний сидела и всё тщательно записывала в свой блокнотик, но ровно через секунду абсолютно всё, без исключения, выветривалось не только из головы этой великой личности.

А молодой сорокалетний Сидоркин Иван Игоревич каждый раз думал про себя, наблюдая за происходящим: «… Господи, да, если он такой имбецил, то обзавёлся бы уже ни одним, а двумя-тремя такими блокнотиками, да и то, вряд ли это поможет ему, ибо у этого известного на всю страну лгуна никогда не было желания что-либо в этой жизни делать, кроме как изображать из себя Остапа Бендера…»

И тут же следом, глядя исподлобья на уже не известно, какой по счёту банан, который Лазаревич ловко обеими руками засовывал себе в рот, а потом быстро и тщательно пережёвывал, чтобы успеть съесть как можно больше, продолжал размышлять, так ничего и, не произнеся вслух:

«… но как все счастливо закончилось у великого комбинатора, тоже всем хорошо известно, и это никакое не утрирование, это правда жизни, как бы кому—то не хотелось в это не верить… Но знает ли об этом Кирхинштейн? Хороший вопрос…»

Ещё с минуту пристально поразглядывав Геннадия Лазаревича, прищурив при этом, почему-то левый, не правый, глаз, по чистому совпадению в соответствии с идеологией того, будто всё же решился на расстрел надоевшего элемента, и уже прицельно смотрел, выискивая то место, куда попадёт со смаком выпущенная пуля из представляемого им маузера, уже даже мысленно нажимая на курок, молодой сотрудник увидел нечто странное, то, что раньше никогда не замечал – плечи профессионального диссидента давно округлились и настолько, что он казался намного ниже ростом. А голова и вовсе выглядывала, откуда-то изнутри его неказистого туловища. Глаза полуприкрыли опущенные треугольником дряблые веки, под которыми пролегли такие вспухшие мешки, что не знай Сидоркин о том, что Лазаревич не употребляет, подумал бы, что тот уже какую неделю не просыхает.

«Как это он раньше всего этого не заметил, – удивился опять про себя молодой сорокалетний мужчина, – и кожа на лице такого не естественного мертвенно-белого цвета, словно предсмертная маска, больше напоминает мучного червя. Да и сам он выглядит, каким-то мало здоровым» – все эти мысли вихрем пронеслись в голове у Ивана Игоревича, и тут же он вспомнил, не смотря на вечно молодящегося, не одевающего очки при чтении деловых бумаг коллегу, что тот давно не молод, что женат и что при детях, и подумал, что зачем-то вечно ищет утешения на стороне, на той, всё не привычно для центриста левой…

Перед глазами промелькнула соблазнительная женская фигурка, последняя пассия Геннадия и даже всплыл в памяти недавний скандал в связи с ней.

«Но она же, кажется, младше меня, эта Мила, так насколько же тогда она моложе жующего почти перед самым моим носом теперь уже и пряник, этого обжоры? – ещё внимательнее присмотревшись к Лазаревичу, задал сам себе вопрос Ваня, но, так и не сумев ответить на него, вздохнул, переместил своё грузное тело в кресле вправо и на этом успокоился, тем более, что совещание подошло концу и больше не было поводов для расстрела надоевшего противника, сутулая спина которого уже маячила, где-то в дверном проёме, торопясь покинуть душное помещение, в котором на столе в вазочке оставалась только дырка от последнего бублика, что он успел помимо всего прочего засунуть себе в рот и даже проглотить, не запивая.

***

Да, Мила и впрямь была гораздо моложе Лазаревича. И да, у него действительно было двое детей, а дочь ненамного младше выбранной им новой дамы для очередного флирта. Потому что жена этого знаменитого директора, которая составляла ему точную пару его обуви, не важно с какой стороны, с левой или правой, ибо не только имела любовников, но и разделяла принципы своего мужа, а правильнее, его абсолютную беспринципность, давно почти не обращала внимания на своего супруга, её даже раздражало его любимое извечное кашемировое пальто интеллигента, пахнущее почему- то жареными куриными крылышками, о чём она, не стесняясь говорила их общим знакомым, рассказывая как по вечерам дражайшая половина присаживается во всей верхней одежде к ней на край кровати, дабы обсудить ещё имеющиеся какие-то общие дела.

Что ещё надо было этой паре для полного супружеского счастья не совсем было ясно, но, тем не менее, они развлекались по разные стороны одной баррикады, вдали от супружеского гнездышка, и каждый на своём или всё же на одном поле, как становилось понятно. А потом встречались либо в соцсетях и там тоже решали свои домашние дела у всех на глазах и прилюдно, или всё же дома с криками и воплями, означающими всё же наличествующие кое-какие расхождения в приоритетах.