Марина Леванте - Политиканиада, по линии ада

Но светлого ума этого марксиста и теперь неомарксиста, а попросту представителя пятой колонны при любом режиме, хватало на неприкрытое удивление и даже тихое молчаливое возмущение, на которое он только и был способен, при встрече незнакомой девушки, которая как-то по утру выпала из комнаты его Гоши, и гордо вскинув всклокоченную голову, молча прошествовала мимо опешившего главы этого благородного семейства, даже не сказав тому «здрасьте»… А он, тем временем, влипнув в стенку, с наклеенными обоями в рыжий цветочек, только и смог, что поднести руку к лысине на теме или затылке, почесать в ней указательным пальцем и попытаться вспомнить, какая же по счёту за этот месяц посетившая его сына девушка проснулась в их квартире, уже про то, как её зовут речи вообще, не могло даже идти и нечего было зря напрягать свою память, в которой только давно и прочно сидели одни идеи Маркса и Энгельса.

Но что, всё же больше всего заботило и расстраивало Лазаревича в данной ситуации, что встречи эти его с этими новыми гостьями, как правило, проходили под утро, а ночью его сын и его очередная пассия опустошали, почти, как он сам вазочку с фруктами в чужом офисе, холодильник… А там ко всему остальному хранились его диетические продукты, заботливо расставленные им самим на полочках. А тут, откуда ни возьмись, словно полчища голодной саранчи, налетал Гоша и его отряд совершенно незнакомых девушек, что угрожало здоровью самого хозяина дома, то есть имелась вероятность остаться не только без диетического питания, а без еды вовсе.

Сын Гоша, возраст которого приближался уже к тридцати, был таким же, оболтусом, как и его отец, но тот хотя бы профессионально изображал Че Гевару или Ульянова, видно учёба в ВУЗе с нужным уклоном сказалась, его потомок и на это оказался не способен, и только полностью и прочно сумел закрепиться на ещё и больной остеохондрозом шее собственного предка, за счёт которого жил-поживал, правда, добра не наживал, а пользовался дарами деда с бабкой со стороны своей матери.

Видно, интеллигентная натура старого диссидента и здесь победила, и он молча глотал такого рода пилюли от собственного отпрыска, который всегда, ещё с малых лет был живым свидетелем не только скандалов матери с отцом, но и их фривольной семейной жизни.

Дочь Ира, несмотря на то, что отец ратовал за здоровый образ жизни, но видно, только за свой, будучи прожжённым эгоцентристом по натуре, курила уже лет с одиннадцати…

Лёжа на диване в короткой майке, не доходящей до оголённого пупка и в трусиках, почему – то называемыми шортами, перед телевизором в своей комнате, щёлкая пультом, зажатом в руке, измазанной шоколадкой, с канала на канал, и часто в ожидании, когда её любимый папочка по пути домой забежит в киоск и купит ей пачку «Мальборо», свои отечественные она не курила, предпочитая, как и её отец в молодости, всё импортное, а по громким приказным крикам матери в телефонную трубку, доносящимся из кухни, знала, что ему велено ещё и в местный гастроном зайти.

Вот так они и жили и совсем не тужили. Книжек никто не читал, только Ольга, став научным сотрудником и всегда всем представляющаяся только так:

«Я – жена Геннадия Лазаревича Кирхинштейна, вон того, видите, что за столом президиума сейчас сидит», – потому что не захотела в своё время оказаться в тени своего известного мужа и на всякий случай осталась при своей девичьей фамилии…

А тот на самом деле – да, сидел, да за столом и да, в президиуме, но занимался тем, что считал ворон на потолке, периодически делая вид, что слушает докладчика, с нетерпением ожидая, когда же тот закончит. И изредка громко глотал воду, налитую из стеклянного кувшина в гранёный почему-то стакан, как будто это у него пересохло горло и словно это он сейчас ведёт речь о положении рабочего класса во всём мире, о чём давно сказал уже и Маркс, и Энгельс. И о чём тоже давно, правда гораздо позже, прочитал и сам марксист и неомарксист в одном лице Лазаревича, но видно этого оказалось кому-то не достаточно…

Переводя взгляд с потолка на булькающую жидкость, переливающуюся в прозрачном сосуде газовыми пузырьками, живо представлял себя в той «чегеваровской» береточке, будто, это он, а не лектор стоял сейчас на трибуне и привычно произносил заученные слова и фразы, давно примкнув к тем, нередким в нашей жизни болтунам, что за свои умные речи о ценностях, правда, до конца не понятно, какие такие ценности, получают деньги по всему миру, на которые купят потом себе новый автомобиль, сядут в него и поедут дальше болтать и зарабатывать уже на следующую модель «джипа».

А некоторые из этой череды ораторов и лекторов всё же настолько устали болтать, почти напрочь выдохшись, что уже и не замечают, как давно несут одно и то же, и уже из года в год, не меняя даже не то, что риторики, и терминов, выработанных чуть не пару веков назад, и заработав на этом славу, а и постановки их в предложениях.

Как на одном из своих выступлений в который раз распинался на одну и ту же тему всё тот же неутомимый, по сравнению с другими, товарищ Кирхинштейн.

– Нам важно менять что-то в самом обществе. Ведь мы, господа, всё время говорим о традициях соборности и коллективизма, – особенно часто употребляя и подчёркивая значимость этих двух слов – «соборность и коллективизм», всё вещал борец за права пролетариата, и тут же, почти не останавливаясь, и не переводя дыхание, продолжил.

– Но дело в том, уважаемые коллеги, что наше общество самое разобщённое в мире, – в который раз уже произнёс великий, но не состоявшийся актёр, но теперь политик, почти как у американцев их Рейган, и заезженно понёс дальше:

– — Что значит, что за 25 лет неолиберализма (ещё одно его любимое словечко, без которого он ну, никуда и никогда) в России мы превратились в общество индивидуалистов без чувства собственного достоинства…

О каком чувстве достоинства говорил только что этот спикер и действительно, индивидуалист, что подразумевает, в его случае, безграничный эгоизм, которой так горячо и повсеместно вещал одно и то же и не просто так, а за деньги, вообще, мало, кому было понятно, особенно тем, кто хорошо был знаком даже и с переписанной самим же диссидентом биографией о своих славных подвигах.

Они лишь не уставали всё поражаться одному – как заскорузлые полозья этих разваливающихся на ходу саней до сих пор не стёрлись, в которые ловко залез Лазаревич, прочно уселся в них, удобно развалившись, и покатился, только не в гору, как ему самому казалось, а давно уж под гору… Потому что не все имели его за умника, и не все видели его в первый раз…

Да и вообще, мало сейчас кто в обществе умных людей удивлялся славе глупцов, потому что такие же глупцы и нацепили на этих болтунов лавровый венок и спели им не один дифирамб, по сути, в свою же честь.