Алексей Козлов - Джунгли Блефуску. Том 3. Исход

Это был второй цикл – «Сказки про интеллигенцию». Я начинал его нерешительно, как впервые после продолжительной болезни ступает только что излечившяйся спортсмен.

Первый – «Сказки про Гвиглера» завершился ещё прошлой осенью. Он очень понравился высокому анурейскому сообществу и произвёл благоприятное впечатление на группу просвещённых цыган!

«Однажда ГвиглерГвиглер, в тот самый день, когда Сталин напился «Хванчкары» и лежал неприбранным и мокрым у самоей своей кроватки, наблевавшись всласть, или точнее горворя вдосталь, начинал я всегда голосом молодого лектора общества «Знание», – прибыл на восточный фронт в сопровождении семидесяти семи венералов семисот семидесяти семи мичманов и гарема конников и стал собирать Генштаб, который всё никак не удавалось собрать поутру по копёнкам.

– Что-то я не могу собрать Генштаб поутру! – говорит он верному фон Клюге, который у буржуйки из-за холодины чрезмерной грелся. Надо Генштаб, думаю, собирать ввечеру!…

………………………………………………………………………………………….

………………………………………………………………………………………….

……………………………………………………………………………………………

И ГвиглерГвиглер вернулся в свою комнату!»

Я рассказывал им одну сказку в день, и на выдумывание сюжетов мне почти не приходилось тратить сил – они рождались сами собой.

Но ничто не бывает бесконечным – цикл подошёл к концу и завершился историей бегства ГвиглерГвиглера на гелекоптере на Северный Полюс, где в шхерах и льдах сурового континента и потеперь моряки часто видят сутулого человека с поднятой правой рукой на льдине, вперяющего взор в сторону дряхлеющей континентальной Европы. А теперь первый интеллигент – Шостакович стал героем моего нового повестования.

– Это был Шостакович – гений Друзсого авангарда! Он был композитором и сочинял оперы и балеты, которые очень любили простые рабочие люди страны советов! Среди его опер лучшей по праву считалась одна! Опера называлась «Порхающий Лом». Шостакович, столь ушлый в попытках обойти цензурные рогатки, и любимый за это чуткой анурейской интеллигенцией здесь превзошёл самого себя. Стойкие ценители искали в «Порхающем Ломе» вечной подпольной насмешки, второго дна, третьего позвонка и четвёртой высоты, но ожидаемая крамола была так глубоко запрятана, так умело зашпаклёвана, что никто ничего не понял! Все cиoнские лупы, хассидские бинокли и сефардские микроскопы были устремлены на создание гения, какого ещё не было в мировой истории, но ответ не подавался расшифровке. Это был настоящий гимн савейскому бурному развитию, ценностям социалистического строя и поползновениям правительства! «Марш строителей коммунизма»! «Песня весенней стаи»!

– Ты говоришь, он был композитор? – не выдержал один из моих новых друзей, рыжий здоровяк.

– Да, композитор! -говорю.

– Он сочинял оперы?

– Оперы ничего не сочиняют!

– А что же они делают?

– Хватают, гоняют, шугают, пугают! И прикалывают!

– Жаль, что они не прикалываются сами!

– Прикалываются!

«Неужели Шостакович изменился, изменил, поддакнул этим шилишпёрам?» – думали разными полушариями мощные музыкальныные критики Аркинтоглов и Двушаро. И не находили ответа. А когда нашли, поняли многое, что до того мофараона ускользало от их сознания!

Потом в нашей жизни произошло чудо – в лесной скит поселилась женщина. Она была балерина. Что её привело сюда, ошибка генетической программы, поиски экстремума, погоня мужа, но главное в том, что она появилась! Мало ли чудес на свете!

Балерина прижилась на баобабе прекрасно и через неделю уже выпивала с гражданами джунглей набрудершафт.

По этому случаю моё вдохновение вдруг раздухарилось и выдало шедевр, котрый едва запомнился:

Какая странная какешка

Вкатилась тихо в жизнь мою!

Какая страшная насмешка

На то, что я вотще люблю!

Насмешник Ральф посмеялся над этим вотще, да он вообще насмехается над всем, и в насмешках меня давно перещеголял. Хотя я тоже маху дал, помните те времена, когда не все были так умны и образованны, чтобы знать одновременно и все суперновые слова, типа «Адэльтер», «Гомосексуализм», «Амбивалентный», над которыми все московские интеллигентки немало слёз пролили, но и всякую чуланную старь типа «токмо», «доколе», «надобно», от которых те же долбанные московские интеллигентки пысали кипятком. Московские интеллигентки нравились мне тем, что могли одновременно лить слёзы и пысать кипятком! Эти два действия, каждое из которых само по себе могло составить репутацию любому человеку, в соединении давало уникальные интеллектуальные плоды! В этом заключалась и их амбивалентность, и их самость, и их шарм – плакать навзрыд и параллельно пысать кипятком! Но у них всех вместе взятых всё-таки редко когда хватало шарма объединить старую словесную рухлядь всех этих Пушкиных, Гоголей и Достоевских, да простятся мне эти пошлые банальности, с ракетными технологиями нового дня, слить в одно старую, скрипучую телегу и шестисотый «Мерседес», и рождать, рождать и рождать првавильное, втуне осознанное Дао: «Доколе этот амбивалентный педофил, токмо волею пославшей его фрустрации, обуянный несусветных тщеславием и гибельной гордыней, будет агрессивно и тошно травмировать нежную душу Фиглендской общественности? Судари! Надобно бы изолировать это тугариново чудо, обесточить грешный элемент самодостаточной земли!»

Знание Шостаковича повысило наш рейтинг в глаз столичной штучки, но то, что я Шостаковича не любил – тут же понизило его.

Всё-таки, чем дитя в детстве пестуют, тем оно и будет тешить себя в старости! Научи его с молодых ногтей шляться с «Пиплией», так он голову положит за эту Пиплию, ляжет в землю за «Пиплию», не сморгнув! Горесть на кресте будет за. Пиплию!

А попади в другой мир, слыша в детстве «Хорста Весела», будет потом с честю с славой гибнуть геройски в заснеженных степях, сотнями убивая врагов и не издав звука при страшном ранении. Потому что в голове у него не покорность и хитросплетения, а честь и стойкость!

И нет ничего такого, что могло бы остановить неправильное воспитание, убить тех, кто портит человеческую породу по незнанию ли или специально! Это я о «Пиплии» – самом древнем инструменте оболванивания!

– Чучело шляпу нахлобучило! Прошлые сказки лучше были! Скучные какие-то у тебя теперь сказки! – сказал Бак, который видать от меня ждал библейских откровений! Вот и живи с ними! Никогда не знаешь, кто что учудит!

Оказалось, что львиную долю времени мои новые приятели проводят за игрой в шахматы. Это были дикие, необузданные шахматы древности, больше похожие на войну, чем на обычную игру. Они называли коня лошадью, ферзя королевой, Бак называл ладью Артёмкой, Фрич именовал коня Фруней, в общем, чемпионы мира Алёхин и Фишер, попади в нашу компанию, был бы посрамлёны и шокированы.