К. Феофанов - Совместить несовместимое. Роман

Мне с детских лет был известен этот пассаж про известного пушкинского героя – Владимира Ленского:

Здесь выражено главное, чем славился Гёттинген. Свободомыслием и либеральностью, которых так не хватало не только в советской, но и в царской России великого Пушкина (парадоксальным образом это отнюдь не помешало более массовой, чем во многих других частях Германии, поддержке местными бюргерами национал-социалистов в начале 1930-х). И дальше:

Я в полной мере вкусил этот дух свободы, принял его и прочувствовал! Он насквозь пропитал душу и сердце со славянскими корнями, въелся в кровь и плоть. И жизнь без великого духа свободы, унаследованного от германских средневековых рыцарей и классической философии, а может, и пафоса Великой французской революции и социализма, стала бессмысленной и невозможной. Но человека – носителя подобных вольтерьянских вольнодумий, как и «неведомого, но милого» Ленского, воспетого «с такою чудной силой» великим Пушкиным, в российском государстве, во все времена далёком от либерального духа, мог ожидать только один конец. Сражённость «безжалостной рукой», то есть смерть. Как было сказано в незабвенном стихотворении Михаила Лермонтова. К счастью, великая историческая Родина моих родителей политически, идеологически и с точки зрения возможности там побывать в то время была ещё бесконечно и недостижимо далека.

В Гамбургском университете почему-то не так уж много спорили. Высказывали и отстаивали иногда, конечно, противоположные мнения. Наверно, просто учили имеющиеся идеи и материалы. Или это я был моложе и участвовал не во всех обсуждениях. В Гёттингенском университете имени Георга-Августа дискуссии отличались особым размахом, демократическим и либеральным духом. В них можно было быть услышанным и понятым большинством собеседников. Или это я к тому времени уже созрел для того, чтобы чувствовать потребность высказывать мнения и быть услышанным? Многие сверстники и старшие коллеги были готовы терпеливо выслушивать и стараться понимать другие точки зрения, расходящиеся с их собственной. Готовы к компромиссу и диалогу, к частичной коррекции прежней позиции. Разные мнения могли быть у всех. Но никакое, даже самое необычное (хотя, пожалуй, было трудно услышать что-то совершенно необычное), никого не оскорбляло, не заставляло «хвататься за парабеллум», пускать в ход кулаки, выплёскивать в лицо оппонента содержимое стакана с соком или угрожать расправой. Все понимали, что это просто мнения, которые родились в земной человеческой голове. Что они несовершенны, и завтра всё может измениться. И они не настолько различались между собой – «левые» и «правые» мнения, проправительственные и оппозиционные. По сути, все они были об одном и том же. О нашей Германии, о проблемах и путях развития. О том, что и как ещё можно сделать. А не о том, «кто виноват», какой он, стало быть, аморальный тип, и где следует искать остальных аморальных типов. И как их всех давно следовало жестоко наказать, как врагов всего светлого и прекрасного и сторонников всего тёмного и ужасного.

Я видел по телевизору российские политические ток-шоу. Даже не знаю, почему так происходит. Опять, наверно, «сверхразнородность», все слишком разные. Как в одном обществе, в одном городе и в одной комнате возможны десятки абсолютно несовместимых мнений, между которыми нет ни единой точки соприкосновения? И все они одновременно претендуют на то, чтобы быть единственно правильными и обязательно исключить, переспорить, перекричать, почти физически задавить остальные. Как любил повторять один немецкий приятель, с которым мы тогда часто обсуждали политические вопросы, «хором лучше петь, а высказывать мнение следует по отдельности».

Дискуссия, в которой никто никого не слышит, не имеет шансов привести к конструктивному результату – к реальным действиям в направлении действительного решения проблем. Они могут только «выпускать пар» и позволять участникам «пиариться» на рейтинговых телеканалах. Но всё это «бряцающий кимвал», пустое сотрясание воздуха. И когда в поисках понимания и решений не работает диалог, срабатывает социальная иерархия. «Я начальник, ты дурак», и наоборот. У кого социальный и материальный статус выше, тот прав. «Истину» диктует сильный и богатый. Можно высказать «неправильную» точку зрения, и быть за это уволенным, подвергнуться уголовному преследованию, а то и физической расправе. В России всегда права только власть. А все остальные не имеют ни прав, ни шансов.

В России почему-то всегда ищут и успешно находят невидимую соломинку в глазу ближнего. «Ближние» и «братья», то есть все люди, не воспринимаются, как ближние, но как «дальние», чужие, до которых нет дела. Как враги, от которых может исходить угроза. И которых даже в превентивном режиме лучше, на всякий случай, заранее поставить на место, чтобы не возникало сомнений, «кто здесь главный». У русских почему-то всегда виноваты все остальные – американцы, мировая закулиса, иностранные шпионы и враги народа. Они не понимают, что развалить СССР извне было бы абсолютно невозможно, если бы была действительно сильной его экономика, и если бы идеология и управление действительно держались на всенародной поддержке. А не на инерции страха, доставшегося от эпохи «великого Сталина», постепенно деградирующего в «оттепель» и «застой» и временно притупившегося с гласностью и перестройкой.

Русскому человеку нужно обязательно верить во что-то светлое, в коммунизм или любое другое светлое завтра и послезавтра. Это просто необходимо, чтобы проявлять лучшие качества – доброту, бескорыстие и человечность. А без мечты, просто хорошо и интересно жить и работать для своей семьи и страны как-то не получается. Когда рушатся светлое будущее и идеалы, наступает летаргическое разочарование. «Общество на перепутье» теряет цели и ориентиры, и впадает в бездействие. А люди начинают обвинять во всех проблемах «обстоятельства» и «врагов».

С Зигфридом, бывшим военнопленным des Archipels GUPVI 11 11 Archipel GUPVI (нем.) – Архипелаг ГУПВИ – система лагерей Главного управления по делам военнопленных и интернированных НКВД-МВД СССР. В ГУПВИ входили сотни лагерей, более двух тысяч лагерных отделений и почти двести специальных госпиталей. , мы особенно подружились. Меня удивляло, что в «Союзе вернувшихся домой», несмотря на длительное пребывание в советском плену, немногие говорили по-русски, хотя, конечно, понимали отдельные слова: «лагерь», «начальник», «госпиталь» и «давай-давай», знали много фразеологических и ненормативных оборотов. Зигфрид по-русски говорил. Он знал много русских слов и правильно выстраивал грамматические конструкции, но воспроизводил слова с определённым акцентом, так, что если мы говорили, как он иногда выражался, «на языке Пушкина», время от времени приходилось переспрашивать или уточнять. В наших беседах я обращался к нему по имени и, как он просил, «на ты» (сначала он шутил, что когда я говорю ему «Вы», приходится оглядываться по сторонам, «кто здесь ещё»). Но в мыслях я всё же иногда называл его дядей Зигфридом, потому что ему было семьдесят, а мне двадцать. И он казался не только опытным и проницательным человеком, но и настоящим героем уже хотя бы потому, что выжил в советском плену. А «не пойти» на войну против СССР уж точно никак не мог, потому что в начале сороковых был «лицом призывного возраста». Конечно, он также, как и большинство сверстников и соотечественников, ожидал закончить Молниеносную войну на Восточном фронте к зиме 1941-го. Точнее, по его словам, большинство немцев тогда мало о чём думали, так как были «напичканы» идеями превосходства Германии и прочими идеологическими лозунгами Третьего Рейха. А значит, мало кто сомневался в быстрой победе над слабым и недостойным «неарийским» коммунистическим противником.