Мария Фомальгаут - На краю Самхейна

Знак.

Вот страховка от пожара.

Вот от химической угрозы.

Вот три хвоста, эт-то еще что… а-а-а, биологическая угроза, конечно.

А вот рядом…

Две завитушки и крест.

Две завитушки и крест.

Две зави…

БАМ!

Закрываю дома. Все, все разом, сколько их есть, ратушу, церковь, купеческие кварталы, бед… стоп, бедняцкие домики никто защищать не просил, на них и знака-то нет, да плевать я хотел, на ком знак, на ком не знак, закрываю город – весь, весь, весь, растягиваю крылья в тончайшее полотнище, только бы хватило моих крыльев, только бы…

Ударная волна.

Еще успеваю подумать – вот как это бывает, а потом – боль, боль, боль, боль, огонь, огонь, огонь, огонь, дым, дым, дым, дым. Люди спят в домах, люди не видят, что там, и хорошо, что не видят, может, никто и не узнает, что было здесь ночью…

– Вы… что вы делаете?

Это хозяин. Первый раз вижу своего хозяина, да есть ли у меня вообще этот хозяин, – а вот есть.

– Э-э-э… защищаю. Дома же застрахованы…

Уже готовлюсь отразить нагоняй, что защищал дома, на которых не было знака.

– От чего застрахованы? От чего?

– От… ядерного…

– Чего?

– От ядерного взрыва…

– Где вы тут ядерный взрыв видите, умник вы наш? Ничего, что химическая угроза?

Спохватываюсь, укрываю город, чувствую, как химия разъедает мои крылья…

…просыпаюсь.

Смотрит с неба в просвет крыш Большая Медведица.

– …трудно работать защитником города?

– Ну, знаете… когда как. Пожар там потушить или утечку газа убрать, это не сложно. А вот что-то посерьезнее…

– …Да, конечно же.

– Хорошо еще хоть наводнений у нас в городе не бывает…

– …Приморье, говорят, затопило…

– Ну, в Приморье меня не нанимали!

…из интервью.

Которого не было.

И не будет.

Никогда.

…складываю крылья, врезаюсь в раскаленный летящий камень – камень разлетается на куски.

…удачно отражено падение метеорита…

Это в вечерних газетах.

Люди идут, читают, кто-то вслух восхищается мной – меня не замечают, меня будто бы и нет…

Две завитушки.

Крест.

– Что это за знак? – спрашиваю в пустоту.

Уже знаю: не ответят.

Никто не ответит.

Что-то происходит.

Бывает такое – еще ничего не произошло, а уже чувствую – что-то происходит, вроде бы все п-прежнему, тот же город, та же Большая Медведица между крыш, те же фонари покачиваются на улицах, те же огни домов, тот же ветер в верхушках деревьев – но уже чувствую, что-то случилось.

Что-то…

Что-то…

Расправляю крылья.

Взмываю в небо.

Оглядываюсь. Затравленно. Ничего не происходит, но уже чувствуется, – вот оно, здесь…

Дома, дома, дома – вереницы домов насколько хватает глаз – и черт побери, на каждом доме над входом – знак, знак, знак, две завитушки и крест…

Что-то происходит с моими крыльями – они становятся больше, нагреваются, вспыхивают голубоватым пламенем, которое подсвечивает город недобрым сиянием.

Ищу опасность.

Не нахожу.

Две завитушки и крест, две завитушки и крест, – отчаянно перебираю варианты, что это может быть – ничего не нахожу.

Распахиваю пасть, обдаю пустоту раскаленным пламенем – опаленная ночь извивается в судорогах.

Враг, враг – где он может быть, этот враг, а если он спрятался в самом городе, да что значит, если, так оно и есть, может, в этом доме, или вот здесь, в зарослях заброшенного городского парка, или в старой ратуше, где живут совы, или…

Мощным ударом хвоста разбиваю ратушу, – совы взмывают в небо с обиженным гуканьем. Новый удар – рушится стена старого купеческого дома, вспышка пламени – яркий костер взмывает в небо там, где был парк.

Враг, враг… будь я проклят, если не найду врага…

Пылает город.

Люди в панике бегут куда-то.

Уже не могу сдержать ярость, – сыплются удары хвоста, рассыпается город, трещит по швам. Враг, враг, где он, это враг, две завитушки и крест, две завитушки и крест, две зави…

Складываю крылья.

Камнем обрушиваюсь в бескрайнее море, увожу самого себя от города, который чуть не разрушил.

Вижу своё отражение в шумящих волнах, в свете луны.

Две завитушки…

…и крест…

…две завитушки…

…и крест.

Тетушка Луна считала наш дом самым плохим в округе – и считала весьма справедливо. Правда, если быть честными до конца, плохим был не дом, а место его расположения. Когда владельцы богатых домов начинали жаловаться, что живут за краем Лугнасада, а то и вовсе поближе к Мабону, а если аренду поднимут, то придется переехать за пятнадцатое сентября, совсем-совсем в осень – тут же кто-нибудь говорил, что им грех жаловаться, есть дома и похуже.

Под домами похуже подразумевался наш особняк, названный Самхейном – потому что он стоял на самом краю тридцать первого октября.

Когда тетушка Луна зажигала огонь в камине и горестно вздыхала, что стоит-то наш дом на самом краю осени, дядюшка тут же говорил в утешение, что платить-то за него надо всего-ничего – три мечты в месяц, да горсточку снов – но это, это было слабое утешение.

Впрочем, мы не ударили лицом в грязь – украсили свой дом на славу, не дом, а настоящий замок, развесили резные тыквы, вырезали из картона летучих мышей, зажигали по вечерам фонари, отчего холмы, где стоял дом, выглядели не такими уж мрачными.

Чтобы подбодрить тетушку Луну, дядюшка упоминал деревушку на краю Имболка, где всегда лежит снег – но тут же и сам понимал, что наш мрачный Самхейн никак не может сравниться с веселым Имболком.

Когда меня спрашивали, где я живу, я всегда с гордостью отвечал – в Самхейн-холле, да еще и пожимал плечами, дескать, а что такого. Да, я гордился, что живу на краю тьмы, и мне нравилось, когда другие мальчишки изумленно ахали, узнав, где я живу. Пару раз, правда, приходилось драться с забияками – кое-где в Белтейне жило поверье, что люди, живущие на краю тьмы, сами порождение мрака, что было, разумеется, неправдой.

Но больше всего я мечтал переехать – хотя бы в черничный Лугнасад или в благодатные земли между Литой и Лугнасадом. Раза два я пытался устроиться пахарем, но вспоминал про тетушку Луну и дядюшку – и понимал, что не могу их бросить. Вряд ли простой пахарь смог бы разбогатеть настолько, чтобы построить дом и перевезти туда своих родных.

Окна тетушкиной и дядюшкиной комнат выходили на лето, и если утром отдернуть шторы, можно было увидеть багрянец рябин Мабона и залитые солнцем луга Лугнасада вдалеке. Окна же большого зала на первом этаже и моей комнаты выходили на зиму, и вечером я пораньше задергивал шторы, чтобы не видеть темных равнин, подернутых густым туманом и первым снегом. Иногда в тумане виднелись огни, мелькали силуэты, настолько расплывчатые, что я даже не понимал, были они или нет. Очень-очень редко – по пальцам можно перечесть такие вечера – за пеленой тумана в темноте виднелся огонек, и я верил, что это огни Йоля, где ветви омелы, и яркие свечи, и праздничное дерево.