Александр Образцов - Siltntium! Пугачевские дети (сборник)

– Я ведь действительно тебя не возьму, Петр.

– Я знаю. Мы бы с вами все равно разругались. Лучше раньше. Я же, Владислав Юрьевич, не очень футбол люблю, не то, что вы. Это для меня денежная работа, и всё. И я дальше первой лиги не собираюсь. Мне мое здоровье дороже.

– Ну, тогда давай. Двигай. Вон там выход. Руки не подам.

Голомазов уезжал тем же поездом, что и приехал год назад. Так же зеленели сосны на том берегу, так же…

Так же вокзал был мерзл и гулок. Так же…

А! Что там говорить…

– Что-о? – с удивлением и угрозой сказал Буцало, начальник района.

– Как? Да вы с ума сошли!

Он бросил трубку и побежал на причал.

Приемосдатчица практикантка Ухова стояла у горы гранитного щебня, напоминая то ли сюрреалистическую картину, то ли поговорку о горе, родившей мышь. Мышка была в джинсах, сзади торчал хвостик рыжих волос, а спереди – две задорные дульки.

Буцало остановился рядом с ней, посмотрел на гору и почесал затылок.

– Сколько здесь… – заговорил он сам с собой.

– Пятьдесят тысяч тонн, – с готовностью ответила Ухова.

– Ты откуда знаешь?

– Ну, приблизительно.

– Приблизительно… Всё взяли, до последней машины?

– Всё.

– Ну, ладно, – сказал Буцало, помолчав. – Пошли к тебе документы проверять.

Начали проверять документы.

Ухова поставила чай и, посмотрев на толстую шею Буцало, вздохнула. Что-то она последнее время начала замечать за собой нехорошие мысли при виде мужчин. Видимо, здесь грузчики были виноваты с их вольными разговорами.

– Ну и дьявольщина, – сказал Буцало, закуривая. – Нич-чего не пойму.

– Я, Иван Соломоныч, всё, как вы сказали, делала, – привычно испугалась Ухова.

– Да при чем тут ты… По бумажкам всё окей… Куда мне его девать?

– вдруг взорвался Буцало. – Днепрогэс строить, что ли, на даче?

– Списать… – нерешительно посоветовала Ухова.

– Ты на каком курсе учишься?

– На третьем. Чаю хотите?

– Вот. Окончить институт не успела, а уже в курсе. Налей.

Буцало пил чай и мрачно листал накладные.

– Так ведь лишнее – это хорошо. Если б не хватало… – сказала Ухова, пытаясь представить себя руководителем производства.

– Лишнее? Хорошо, да? А ты планирование изучала?

– Изучала.

– Так вот лишнего быть не должно. Если есть лишнее, то плохо поставлен учет. А за это мылят шею… Куда же мне ее девать, щебёнку чертову?..

– Но как же так, – спросила Ухова, мучаясь вместе с Буцало, – откуда лишнее?

– Откуда!.. А вот оттуда лишнее, что идет недогруз – везде! Пишут тыщу тонн – грузят восемьсот, везут восемьсот – выгружают шестьсот, на машины грузят четыреста. А по бумагам – тыща… И вот какой-то сукин сын начинает выдрючиваться! Пишет тыщу и грузит тыщу, тыщу выгружает, а я должен вертеться, как… как блоха! Если один такой попадает в производство, то производство летит в трубу! Поняла?

– Нет.

– Ты по философии рубишь хоть немного?

– Рублю.

– Так вот… Ты знаешь, что человеческое существование абсурдно по самому большому счету?

Ухова представила с одной стороны свои тайные мысли, а с другой – дела, которыми она вынуждена была заниматься в действительности – хотя бы эту гору щебёнки, и твердо ответила:

– Знаю.

Буцало удивленно покосился на нее и уже серьезно продолжал:

– А если существование абсурдно, то здравый смысл – это не что иное, как камуфляж, поняла? Это чтобы такие, как ты, не тронулись рассудком. Вот ты смотришь на эту щебёнку, и тебе кажется, что ты одна во всем мире – умная, а остальные – идиоты. Так?

– Так, – ответила Ухова, решившись быть абсолютно откровенной.

– Вот. И тебе начинает казаться, что ты – самое важное лицо в мире… Хотя все твои мысли у тебя в глазах нарисованы.

– Да что вы говорите? – высокомерно сказала Ухова. – И о чем я думаю сейчас, по-вашему?

Иван Соломоныч совсем уже пристально посмотрел ей в глаза и ответил:

– А ты думаешь – что это у него шея такая толстая? Какой он, думаешь, уже старый, но еще крепкий… Так? Дальше не надо?

Ухова так покраснела, что мочки ушей, казалось, вот-вот брызнут рубином.

Иван Соломоныч с едва заметной усмешкой некоторое время смотрел на полыхающую Ухову, находя в этом грустное удовольствие, и закончил так:

– Как тебя зовут-то?

– Марина…

– У тебя деньги есть свободные?

– Деньги?.. Есть… немного.

– На тебе еще… вот – двадцать пять рублей, и мигом в парикмахерскую! Что это у тебя на голове? А ногти у тебя какие? Чтоб я тебя видел только – о-о! Чтоб пришла – а докеры легли штабелем! Поняла?

– Иван Соломоныч…

– Я спрашиваю – поняла?

– А щебёнка, Иван Соломоныч?

– А вот когда ты на женщину станешь похожа, ты эту щебёнку в два счета определишь! Все ясно? Вперед!..

В одной из школ Выборгского района Чугунов учился два года, в другой – три, в третьей – еще год. Больше его в Выборгском районе в школы не принимали, и он получил аттестат в заочной школе номер два на Благодатной улице в Московском районе.

Везде он спал.

На уроках засыпал сразу и до конца учебного дня. Когда его будили, это ему страшно не нравилось. А так как Чугунов вполне соответствовал своей фамилии, то даже преподаватели физкультуры смотрели сквозь пальцы на храп двенадцатилетнего Чугунова, раздающийся с гимнастических матов.

Сверстники Чугунова увлекались фарцовкой, футболом, филателией, некоторые поигрывали фомкой – Чугунов спал.

В одиннадцатом классе соседка по лестничной клетке, двадцатилетняя жена моряка, совершила немыслимое – привела Чугунова в ресторан «Невский» на третий этаж, к фонтану: так он ее потряс своим недетским взглядом в кабине лифта. Однако и здесь дело закончилось вполне тривиально. В ожидании официанта Чугунов уснул на стуле под грохот шлягера «Новый поворот, что он нам несет!..» Взбешенная жена моряка покинула его. Был вызван вышибала. Разбуженный Чугунов от огорчения выбросил вышибалу в фонтан, разогнал поп-музыкантов, его загнали на кухню, где он оторвал стальной поручень у плиты. В милиции были настолько поражены мотивами его поведения, что не стали составлять протокола, а только предложили поступить в высшую школу МВД.

Чугунов никуда поступать не собирался.

Однажды Чугунов смотрел телевизор. Это было в апреле.

– Эй! – услышала мать. – Эй! Глянь! Это что? Куда он пошел?!

Потрясенная мать вбежала в комнату. Чугунов, рыча, скакал по комнате и показывал пальцем на экран телевизора. Там в это время Горбачев совершал свой знаменитый марш-бросок от монумента на площади Восстания к аптеке на Невском, 83.

Больше никто и никогда в жизни не слышал, как Чугунов смеется. А так как мать знала Чугунова задолго до его рождения и тоже не предполагала у него способности к веселью, то на нее это подействовало неотразимо: она застыла в позе актрисы Ермоловой и впала в этой позе в летаргический сон.