Евгений Карпенко - Линии дней

Побывав на другое утро в больнице у Елены, мы нашли её в гораздо лучшей форме: она вышла к нам во внутренний дворик, и за небольшим столом поела наших гостинцев. Препараты Анны Александровны весьма замедлили ход её мыслей, движений, но это были уже адекватные мысли, адекватные движения.

Рано вставая по утрам, я в несколько дней очистил от бурьяна наш сад, привел в порядок двор. Анюта готовила разные вкусности и два раза в день мы ездили к Елене, кормили её. Невзирая на психическое расстройство, аппетит у неё был.

Следом за садом пришла очередь побелки стен дома. Размешав купленную Еленой эмульсию, я покрасил стены, дети мыли кухонную утварь, шкафы, холодильник. Вскоре к нам присоединилась тёща, и вместе мы споро приводили дом в порядок.

Спустя неделю мы приступили к уборке веранды, и там опять по вечерам стали пить чай, общаться. Наши прогулки в парках стали почти ежедневными. Иногда мы в прокат брали велосипеды, и подолгу катались по дорожкам и аллеям. Я заметил, что езда на велосипеде полезна для нарушенной психики Яны, вообще очень нравится детям, и это стало нравиться мне. Ещё мы для Яны купили в аптеке детские успокоительные капли, и состояние её заметно улучшалось.

В выздоровлении Елены, конечно, не всё было гладко и ровно. Порой мы слышали не присущие ей фразы, замечали непривычный нам ход её мыслей, но в целом, дела шли на поправку. Её отношение ко мне очень разнилось день ото дня: порой она была со мной тепла, приветлива, позволяя целовать себя в щечку, прижималась ко мне, и разок даже мы прошлись с ней под руку: гуляющие душевнобольные женщины приветливо уступали нам путь на узкой дорожке.

В такие минуты ускользала куда-то вглубь живота ревность, таяла тревога, и только покалывающая где-то в голове мысль огорчала меня: большая часть этого моего умиления основана на её эйфории от лекарственных препаратов.

Порой же напротив она бывала со мной отчетливо реалистична, холодна, особенно когда приходил к ней один. Приехав как-то утром, я застал её сидящую на постели и в задумчивости глядевшую сквозь зарешеченное окно: моросил осенний дождь.

– Вот думаю всё, думаю,… как мне жить дальше? Что делать? – после приветствия проговорила она.

– Яна говорила, хочешь квартиру снимать, отдельно жить?

– Да. Хочется самостоятельности, свободы. Ни перед кем не быть ответственной, не иметь никаких обязательств. Красиво одеваться, свободно деньги тратить.

– Я подавлял тебя?

– Да.

– Свобода эта мнимая. На честную зарплату её быть не может.

– Ну и пусть эта зарплата будет нечестная, пусть не твоя… пусть это вообще будет другой человек.

От подступившего волнения я смог лишь у неё спросить:

– Кто он? Южная молодёжь, горячая кровь?

– Телом я тебе не изменяла,… я писала тебе об этом, – медленно проговорила Елена, и, помолчав, добавила: – …Но душа моя не с тобой. Так.

– …У меня давно нет к тебе женского желания, – продолжала она выгружать на мою голову эту груду отборных валунов. – Не то чтобы быть с тобой, даже разговаривать. Здесь же другое – мне хочется говорить с ним, хочется рассказывать ему всё своё,… не знаю, как это выразить. Он действительно молод, хорош собой, мы работаем в одном отделе. А тело моё в последнее время как-то замерло. Помнишь, вечером перед отъездом в Тюмень ты сказал мне об этом: фригидна. Тогда я обиделась, а теперь понимаю… именно так.

Я верил ей, и не верил. В платоническую любовь сорокалетней женщины мало кому, дано верить.

– Видел, какое я себе купила платье? – улыбнувшись, Елена добавила моим мыслям соответствующей динамики: – Жёлтое, лежит на полке в шкафу?

Вернувшись домой, я нашел это жёлтое платье. За ним, в глубине полки увидел её сотовый телефон, – почему-то в разобранном виде, с отключенной батареей и вынутой сим-картой. Инстинктивно протянув к нему руку, я тут же одернул её, – чувствуя, зная, что там скрывается для меня много всякого тяжкого.

Вынув платье, я с горечью развернул его: красивое, праздничное, но праздника уже не моего, стороннего, чуждого. И всё-таки следовало признать, что именно оно, это жёлтое платье было единственной достойной её покупкой, можно сказать поступком за весь период моего отсутствия. Всё остальное – в запустении.

Мне не хотелось увидеть, узнать этого её молодого человека, у меня не было к нему ревностной неприязни, – было ясно, что инициатива в этой родившейся привязанности в Елене.

Ревность пересиливала боль – бессилия, беспомощности духовного влияния на её сердце. Я вспоминал, что, будучи молодым, не раз слышал от женщин нечто подобное. Женщин замужних, разведённых, брошенных, – подавленных духом, волею, истерично сражающихся с бытовыми неурядицами, надвигающейся старостью, и податливых к любому сексуальному поползновению.

Тем не менее, я был счастлив в те дни. Сближение с детьми, теплота в общении с ними делали каждый из них необыкновенно радостным, праздничным. С Еленой же довольно было и того, что она позволяла мне и о чем просила: поддержать неловкий её ход на ступенях дворика, сделать массаж головы, купить халатик, колготки, шампунь… попросить врача, перевести её, наконец, в другую палату. В общем, возглавить весь сонм разнообразных житейских мелочей, сопровождавших её теперешнюю жизнь. И жить с этим оставшимся из возможного, было для меня приятно.

Близилось первое сентября, и мы готовили Яну к школе. Втроём с Анютой и Яной ездили по магазинам, покупали ей кофточки, блузки, канцтовары. Меня умиляла её детская непосредственность, женское внимание ко всем этим хорошеньким мелочам: одежде, обуви, заколке для волос, и я чувствовал, как в командировках далеко отошёл от естественных человеческих радостей.

Окрепнув, Елена стала проситься домой, но Анна Александровна выписывать её не спешила.

– Елена всё также с нами скрытна, – говорила она. – Однако полагаю, что причина этого расстройства кроется в нарушении вашей семейной гармонии. И для восстановления её психики теперь потребуется не один месяц. Кроме того, ей нужно обязательно проверить свой гормональный фон. Дефицит определённых гормонов может затруднять химический обмен в клетках мозга… у женщин в подобном возрасте такое случается.

От этих слов у меня холодело внутри. За почти четверть века совместной жизни я так и не узнал ни химическое, ни тем более духовное строение жены. Было очевидным, что болезнь её имеет начало задолго до этого, возможно ещё с моей московской командировки.

Перспектива оставаться ей здесь надолго (залечат!) тревожила всех нас, и я не раз звонил Анне Александровне с просьбой о выписке.

– Поверьте мне, ни одного лишнего часа ваша жена здесь не будет, – раз за разом мягко повторяла мне Анна Александровна, и я невольно соглашался: всеми позитивными переменами в состоянии Елены мы были обязаны только ей.