Геннадий Мурзин - Разноцветье детства. Рассказы, сказки, очерки, новеллы

Он проснулся от неясных шорохов в квартире и еле слышного чьего-то гундения, доносившегося, скорее всего, из кухни. Не открывая глаз, прислушался: ага, дочь с зятем и внучкой. А кто же еще-то мог? У дочери запасные ключи от квартиры и приходит запросто, не тревожа его звонками. Сама дочь настояла: после смерти Машеньки, с которой он прожил в мире и согласии (дай Бог всякому!) сорок с хвостиком. Бывает, прибежит дочь, а его дома нет. Быстрёхонько приберется и – тю-тю, убежит. Придет он, а дома все блестит. Не в обиде на дочь, что уходит, не дождавшись: у той своих забот полон рот, а тут еще он, развалина этакая. Пригляд, как малому дитя, требуется. Он-то хорохорится, конечно, однако…

Рука тянется в сторону прикроватной тумбочки, нащупывает будильник, подносит поближе: видеть стал плохонько. Лениво приподняв ресницы, убеждается, что спал три с четвертью часа. Мало. Возвращает на место будильник. Делает несколько движений худыми ногами, и из-под одеяла несутся пощелкивания: не отдохнувшие суставы громко возмущаются.

Пора вставать, а не хочется. Закрывает вновь глаза, чтобы заснуть, но вместо сна приходят воспоминания – далекие-далекие, будто совсем из другой жизни, которая то ли была на самом деле, то ли однажды приснилась ему…

Сочельник, канун Рождества, значит. Ванюшке девять и он ходит в третий класс. Каникулы, слава Богу. Ванюшка сидит на русской печке: и тепло здесь и не на глазах у родителей. Слабый свет от заиндевевшего окна с трудом продирается к нему сквозь небольшое пространство между трубой и полатями.

Ванюшке, как бы сказала мать, в голову блажь пришла: сидит на печи, на коленях обрывок обоев (вчера полуторагодовалый братишка пробуровил остренькими коготками по стене и выдрал кусок обоев, а старшенький прибрал: в его хозяйстве, мол, пригодится), в руке химический карандаш, послюнявив его, выводит крупные круглые аккуратные буквы. Есть первая строчка: «Рождество твоё, Христе Боже наш…» Эту строчку он помнит: слышал где-то и когда-то. А дальше? Ни с места. Вылетело из головы.

Что же делать? Как быть? Вертятся всякие разные слова – «Иисус», «дева Мария», «Вифлеем», «звезда», «ясли», «волхвы», но не выстраиваются складно. Походить да поспрашивать деревенских? Ну, нет! Он сам должен вспомнить!

Но никак и ничего не вспоминается.

– Мам! – кричит он с печки, высунув из-за трубы остренький носик.

Мать занялась постирушками, поэтому недовольно спрашивает, не отрываясь от жамканья в корыте:

– Чего тебе?

– Ты, мам, Христа когда-нибудь славила?

– Было дело… В детстве…

– А помнишь хоть одну песню?

Мать недовольно отвечает, выжимая его старенькую рубашонку:

– Где мне помнить? Давно было…. Скоко годов-то пробежало.

Ванюшка не отстает и просит:

– Ну, мам, вспомни, а? Ну, пожалуйста! Что тебе стоит? – Заканючил он.

– Отстань, – говорит мать и перестает реагировать на упрашивания сына.

«Блажь» в голове Ванюшки не проходит и он, беспрестанно слюнявя кончик заостренного химического карандаша, пыхтя, будто паровоз на крутом подъеме, выводит вторую строчку, третью, четвертую. С трудом, но что-то получается. Перечитав несколько раз, удовлетворенно хмыкает. Ванюшка крестится и шепотом произносит: «Господи, помоги мне». Потом продолжает сочинять свою песню во славу Христа.

Закончил он, когда за окном сгустились сумерки, и мать зажгла настольную трехлинейную керосиновую лампу. Матери бы прочитать, но не решается: может схлопотать подзатыльник, вместо благодарности. Мать-то скора на это самое: испытал на себе…

…Иван Васильевич слышит легкие и осторожные шажки, сопение (со зрением у него проблемы, а слух – о-го-го), приоткрывание двери. Он прекрасно знает, кто крадется, поэтому чуть-чуть приподнимает левое веко. Он видит в дверной щели сначала розовенький носик, а потом и блестящий голубенький глазик. Это замечательное существо, удовлетворив любопытство, прикрывает дверь и также тихо уходит. Юленька, его дочь, глухо ворчит: видимо, отчитывает Светланку за то, что та может разбудить уставшего деда.

Приятно, когда о тебе так вот заботятся…

…Выучив наизусть песню (слова он запоминает сходу), Ванюшка спускается с печки, заталкивает ноги в старющие (старшая сестренка таскала, а теперь вот ему достались) подшитые валенки, накидывает на плечи материну фуфайку, а на голову свою шапчонку, больше похожую на воронье гнездо, выходит во двор. В след слышит голос матери:

– Ты куда навострился?

Он не успевает ответить. Он спешит поскорее притворить дверь под предлогом того, что в избу рвутся морозные клубы.

Во дворе зябко. Он то и дело трет руками щеки, нос, уши. Он находит фанерку и вырубает топором из нее звезду. Думает: надо бы чем-то покрасить? От покраски отказывается. Во дворе ищет нечто, похожее на посох. Находит старый черенок от лопаты. К тупому концу приколачивает вырубленную звезду. Хорош посох со звездой! Плохо, что звезда не блестит. Надо, по мнению Ванюшки, чтобы звезда блестела. Находит выход.

Ванюшка идет в дом, возвращается с ковшиком воды и начинает струйкой поливать со всех сторон звезду. Вода, растекаясь, мгновенно замерзает, образуя стеклянную волнистую гладь. Ванюшка доволен: если завтра не придет оттепель, то у него будет посох со звездой как в сказке…

…Вновь в коридоре слышно шуршание, вновь в щелочке двери показываются все те же очаровательный носик и глазик. Иван Васильевич притворяется спящим. За дверью слышен шумный и протяжный вздох и удаляющиеся детские шаги.

На кухне тихо гудят голоса, оберегая его покой. И эти прекрасные минуты ему хочется продлить.

Какое счастье, когда есть кому оберегать!..

…Ночью Ванюшке приснился сон. Будто над крышей его дома плавает пуховая перина, а на ней сидит Он, оглаживающий остренькую бородку, свесив босые ноги и болтая ими в воздухе; вокруг – порхают ангелочки, старший из них почему-то грозит Ванюшке пальцем и укоризненно произносит лишь одно слово: «Нехристь, нехристь, нехристь…»

Ванюшка, разобидевшись, в конце концов, восклицает: «Не виноват я, не виноват!..»

Просыпается от толчка в бок. Старшая сестра тихо говорит: «Не кричи! Зачем спать мешаешь?»

Он, протерев глаза, отодвигает занавеску, выглядывает с полатей и убеждается, что светает, а светает в эту пору поздно, что ему пора собираться.

В его доме Рождеством и не пахнет. Потому что его родители никогда не празднуют, хотя и крещеные. Ванюшке было семь, когда в Рождество в дом шумно нагрянули христославцы – с песнями и танцами. Отец, засверкав в ярости глазищами, затопал ножищами и чуть ли не в шею вытурил славщиков.

Ванюшка осудил отца. Молча осудил. Про себя. Ему казалось, что люди пришли с добром, а не с худом, поэтому обходиться так нельзя. Грешно.