Геннадий Мурзин - Разноцветье детства. Рассказы, сказки, очерки, новеллы

А потом, назло «партейным» пошел в церковь и принял обряд крещения. Между прочим, было ему уже двадцать семь. В двадцать восемь родилась у него дочь. Полугодовалую девочку окрестил. Вызвали в профком. Стали воспитывать: позорит своим мракобесием трудовой коллектив. Послал «воспитателей» подальше и ушел, хлопнув дверью. Ничего не сделали. А что бы они сделали с работягой? Их же вождь сказал: рабу терять нечего, кроме своих цепей. С его-то квалификацией да не найти работу?..

За дверью вновь сопение и осторожные шаги, опять в щелочке носик и голубенький глазик. Теперь Иван Васильевич шумно вздыхает. Потягивается.

– О-хо-хо!

Открывает глаза, встает, опускает в тапочки ноги. И дверь спальни тотчас же с шумом распахивается. Ураганом влетает Светланка и повисает на его шее.

– Дедушка, ну, как можно так долго спать?! – восклицает она и гладит редкую стариковскую шевелюру. – Думала: не дождусь. Думала: помру, не дождавшись, – подражая взрослым, заключила вопросом. – Разве можно испытывать так долго мое терпение?

Он крепко прижал к себе ребенка.

– Извини, внученька. Не знал, что у меня такие гости.

Иван Васильевич встал, сопровождаемый внучкой, пошел в ванную, чтобы привести себя в порядок. Он долго и с наслаждением плескался.

Когда вышел, то увидел в гостиной накрытый стол и сидящих за ним дочь и зятя, а внучки не было, чему он удивился. Дочь встала и поцеловала отца.

– С Рождеством, папуль!

– С Рождеством, – сказал зять, и они обменялись рукопожатием.

Иван Васильевич присел на свой любимый стул. Дочь придвинула к нему столовые приборы. Зять стал открывать бутылки: для мужчин – водочку, для женщин – сухое.

И тут Иван Васильевич заозирался. Догадывается, что все это не зря, но…

– А где востроглазенькая озорница?

Дочь с зятем, как истинные заговорщики, переглянувшись, промолчали.

Скрипнула тут дверь. В гостиной показалась Светланка. Она была в сверкающем костюме Снежной Королевы и с посохом в руках, на конце которого сияла, подсвечиваемая изнутри разноцветными лампочками, Вифлеемская звезда.

Иван Васильевич воскликнул:

– Боже мой, какая красавица к нам пожаловала! Откуда?!

Вопрос повис в воздухе. Потому что Светланка своим чистым и свежим, будто у ангелочка, голосочком запела:

Светланка перекрестилась. Потом подошла к ошеломленному деду, обвила ручонками шею, поцеловала.

– С Рождеством Христовым, дедушка! – в горле Ивана Васильевича что-то застряло, а глаза повлажнели. Глазастенькая внучка заметила дедушкины слезы. – Ты плачешь, да? Рождество сегодня и надо радоваться. Тебе не понравилось, как я пела, да?

– Ну, что ты, радость моя! Понравилось.

– Очень-очень?

– Нет слов, внученька.

– А слезы?.. – спросила девочка, усаживаясь за стол возле деда

– От радости.

– Что ты говоришь, дедушка: разве можно плакать от радости?!

– Получается, можно.

– Странно, – сказала девочка, удобно перекочёвывая на дедушкины колени. – Я плачу лишь с горя.

Иван Васильевич заулыбался.

– И часто?..

– Плачу, что ли?

Дед отрицательно мотает головой.

– Нет. Часто к тебе горе приходит?

– Не часто… В декабре в последний раз ревела?

– Из-за чего?

– Учителка двойку врубила.

Дед, изумившись, спрашивает:

– Заслужила, поди?

– Ну, да! Скажешь тоже. Не знаешь, что я учусь на одни пятерки?

– Все мы грешны.

– Учителка – больше других. Несправедлива она!

– Надо уметь, девочка моя, прощать. Иисус Христос, сама знаешь, через какие муки прошел.

Девочка встряхнула головой и ее косички сначала взлетели вверх, а потом, пощекотав шею старика, улеглись вновь на ее спине.

– Знаю. Его злые дяденьки распяли на кресте… А в ручки его гвозди заколотили.

– Ну, вот… А Христос простил всех своих мучителей.

Светланка опустила глаза.

– Трудно… это… ну… прощать-то.

Дед прищурился.

– Кстати, ты мне не сказала, откуда ты эту славку взяла?

– Песню-то, что ли?

– Ее. Мне казалось, что…

Девочка наклонилась к уху дедушки, рассмеявшись тихо-тихо, не выдавая секрета, совсем другое прошептала.

– Уж, знаю, Анька, когда скажу ей, позеленеет от зависти. У нее-то нет дедушки, который песни пишет.

– Ну, Светик, я ведь тоже… Только одну и написал… Случайно.

– Не случайно, дедушка, – строго поправила Светланка, – а по воле Господа нашего.

Иван Васильевич рассмеялся.

– Твоими устами, моя любимица, глаголет истина.

Девочка ничего не поняла из последних слов деда, но ей показалось, что он сказал что-то очень-очень хорошее, поэтому прижалась к дедушке, и на душе того, как и у внучки, стало светло-светло.

…Жива Иванова славка, жива!.. И слава Богу!

Мама думает, что ей всего ничего, – каких-то четыре года и семь месяцев. Она же, в отличие от мамы, считает себя сильно-сильно большой. Мама говорит ей: «Глупышка, ты моя». Она сердито насупливается и отворачивается, думая про себя: «И никакая не „глупышка“… Кто в детсаде везде первой, а?»

Она лежит в постели, укутавшись почти с головой. Лишь из-под края одеяла светятся изумрудинки-глазёнки.

– Дарья, – это мама из соседней комнаты, – помолиться не забыла?

– Не забыла, мам, – отвечает девочка и весело прыскает в одеяло.

– И молитву прочитала?

– А как же, мам.

– А крестик поцеловала?

– Ну, да-да, мам.

Так каждый вечер… Сколько себя Дарьюшка помнит. Девочке чуть-чуть даже смешно: мама ее, такую взрослую, принимает за ляльку какую-нибудь, сыплет вопросами, на которые заранее знает ответы. Девочка считает: все мамы такие – озабоченные. Слово «озабоченные» услышала от взрослых, гуляя во дворе, и оно ей понравилось, хотя вряд ли понимает его значение.