Татьяна Славина - Черный дар. Колдун поневоле

Но каждый раз утро стирало следы ночных слез, и неприступная Поляна шла к колодцу с высоко поднятой головой, насмешливо взирая на алчные лица несостоявшихся ухажеров.

Официальных сватов никто засылать не решался: вдовой Поляну не считали, хоть и жила она десять лет без мужа. Никто не видел ее Славеня мертвым, но и никто не мог сказать, где он.

Тогда, десять лет тому назад, в такое же дождливое осеннее утро тревожный стук в окно остановил его ложку с кашей на полпути ко рту. Смахнув с усов случайные крошки, Славень встал из-за стола, шагнул к двери. На крыльце стоял невысокий мужичок в дорожной ферезее, сапоги его были облеплены комьями грязи, с бороды струились целые дождевые потоки.

– Славень, отец твой совсем плох. За тобой послал, проститься хочет.

Поляна вскочила, засуетилась, набрасывая платок, но незнакомец остановил ее:

– Тебя, молодка, свекор не звал, только сына.

Славень, уже одетый в плотный плащ и сапоги, скорбно улыбнулся жене:

– Не обижайся на отца, ты же знаешь, какой он.

Да уж, Поляна знала. Начать хотя бы с того, что Славень женился на ней против воли родителя.

Этого упрямого нелюдимого старика боялись и старались обходить стороной его дом на окраине села. Он никогда не бранился, но мрачный взгляд из-под нависших бровей мгновенно запускал под рубашку стадо мурашек. И люди старались поскорее убраться подальше от этих окаянных черных глаз. Никто никогда не видел, чтобы он приласкал свою молчаливую покорную жену, чтобы подбросил вверх или потрепал с любовью по голове своего единственного сына.

Никто не знал, чем живет эта семья: ни коровы, ни лошади на подворье, из всей живности – только черный кот, да десяток кур. Пашню они не пахали, жито не сеяли. Иногда на рассвете ранние путники видели чету выходящей из леса с корзинками, но что было в тех корзинках, оставалось для всех загадкой. Люди решили, что живут они грибами, да ягодами, которых было множество в окрестных лесах.

В отличие от родителей, Славень был открыт и доброжелателен. Как назвали его отец с матерью, соседи не знали, но до того славным был этот сероглазый мальчишка, тайком удирающий из дома, чтобы поиграть со сверстниками, что селяне назвали его – Славень. Дома-то, видно, его не баловали, поэтому тянулся парень к людям, расцветая от каждой доброй улыбки, от каждого сказанного ему доброго слова. И в ответ старался помочь всем и каждому.

Особенно нравилось ему бывать в кузнице. Запах раскаленного металла, перезвон молоточков и уханье огромного молота – все приводило мальчишку в восторг. А как радовался он, когда чернобородый белозубый кузнец доверял ему какую-нибудь немудреную работу! И как сладко было потом вместе с ним хрустеть ядреными огурцами и вонзать зубы в еще теплый ломоть свежеиспеченного хлеба, которые приносила на обед дочь кузнеца Поляна.

Шли годы. Славень освоил все премудрости кузнечного дела, мышцы его стали тверже железа, а вот сердце – нет, сердце осталось мягким и трепетным. Да и могло ли быть иначе, если каждый день ему улыбались васильковые глаза Поляны, Ляны, Ляночки?

Поляна закрыла глаза, пытаясь поймать, запутать в ресницах слезы. Но тяжелые капли, накопившие в себе столько горя, столько боли, протаранили черный густой частокол и поползли дальше, по щекам, неудержимо и упрямо.

– Мамочка, ты опять плачешь! Почему?

Легкие пальчики Яси пробежали по мокрым дорожкам, поймали и стряхнули соленые капли.

– Тебе больно, ты заболела?

– Ах, доченька, если бы больно было только от болезни! Хотя ты права. У меня болит душа. Так болит!

Поляна зарылась лицом в светлые кудри дочери и заплакала навзрыд.

– Не надо, мамочка, не плачь! Ну, что мне сделать, как тебе помочь?

В отчаянии девочка обняла Поляну за шею, прижалась к ее лбу, стараясь заглянуть в глаза. И их обеих стала бить дрожь. Она просто сотрясала сплетенные тела матери и дочери, синхронно поднимаясь откуда-то снизу, заполняя все нутро, заставляя вибрировать каждый волосок и стучать зубы. И, странное дело, возбуждение постепенно сменилось умиротворением, сиреневое тепло окутало невесомым покрывалом, отгораживая Поляну и Ясю от всего мира. В голове женщины несколько раз металлическим эхом с убывающей громкостью продребезжало: «Как тебе помочь, как тебе помочь?» И – все. Из нее будто все вытряхнули, все до единой мысли. Потом в оглушающей тишине всплыл голос:

– Вы нужны ему. Вы нужны людям. Готовьтесь!

Сначала в пустоту сознания пробились капли дождя, барабанившие в окно, потом потрескивание огня в печи, потом – аромат перетомившихся щей.

Поляна открыла глаза, ничего не понимая. Ее встретили удивленно распахнутые серые глаза дочери:

– Мамочка, ты слышала? Кто это говорил с нами? К чему – готовиться?

Значит, ей не почудилось. Яся слышала то же, что и она. Кто же это?

Залаял во дворе Серок, простучали торопливые шаги по крыльцу. В избу без стука ввалилась мокрая до нитки бабка Поветиха.

– Ой, что деется, что деется-то! – запричитала она, валясь на лавку и стаскивая с головы платок. – Ну, какому изуверу он помешал, какому окаянному? И как рука-то поднялась у зверя этого лютого на убогонького! Ой, лишенько—лишенько, что на свете творится, что деется!

– Да что случилось, бабушка, что стряслось?

– А вы что, ничего не знаете?

Поветиха перестала раскачиваться и причитать и уставилась на Поляну.

– Ноне дурачка нашего убогонького, Синюшку, утром мертвого нашли. Да как нашли-то, ой, лишенько! Привязали его, родимого, к коньку на крыше избы твоего свекра. Изба-то уж десять лет пустая стоит, с тех пор, как помер свекор твой, а муж пропал – ты знаешь. И кто ж дурачка на крышу затащил, да привязал кверху ногами, если все дом тот стороной обходят, боятся? А язык-то, язык Синюшке вытащили, да веревкой к камню пудовому привязали. Ой, лишенько, лишенько!

Бабка Поветиха зачерпнула ковш воды из стоящей рядом бадейки и выпила, не отрываясь. Переведя дух, запричитала снова:

– А сердце-то, сердце вырезали, гады ползучие. Все в кровище кругом! А сердце на кол посадили, на плетне вместо крынки.

– Ой, бабушка, не говори больше, я не могу! – Яся побледнела и стала сползать на пол, цепляясь за столешницу непослушными пальцами.

Поляна подхватила дочку и уложила ее на лавку, стала гладить по голове, успокаивать.

– Ну что ты, что ты, Ясочка моя!

Под ласковой рукой матери девочка притихла.

– Успокойся, доченька, поспи лучше, поспи.

Яся и вправду закрыла глаза и задышала ровно. Хоть и было ей уже четырнадцать лет, но ранима и впечатлительна она была, как малый ребенок.

Поляна повернулась к Поветихе:

– Ну, как можно, бабушка, рассказывать такое при ребенке? Она же у меня чужую боль, как свою, чувствует. Ты ее чуть не убила!