Сергей Е. ДИНОВ - Невольница. Книга вторая

За его спиной судорожно сучил грязными ступнями ног босяк с родимым пятном на щеке, раненый такой же стрелой в плечо.

Остальные грузчики, не успев пробежать и десятка метров, повалились в песок, оцепенели, замерли, будто древесные, уродливые коряги, выброшенные прибоем на берег. У каждого в спине торчал маячок стрелы с черным оперением.

На вершине утеса под кустами коротко взвыл и затих от ужаса мальчишка лицеист, прильнул подбородком пониже к пыльной траве, но со звериным интересом от этой короткой и жестокой расправы над безоружными босяками продолжил небезопасную слежку.

Медленно повалился на бок умирающий бородач. Его холщовая рубаха промокла от густого месива разлитого рома и крови, слилась липким подолом с окровавленным песком.

Бельмастый, с родимым пятном на щеке перестал сучить и дрыгать ногами, дико таращил единственный зрячий глаз, смиренно ожидая своей участи.

Для пущего устрашения, люди в черных балахонах расправили по ветру п о лы плащей, будто прозрачные, перепончатые крылья гигантских летучих собак. На краях парусиновой, как черная паутина, ткани обнажились, тускло поблескивали когти – стальные абордажные крючья. Устрашающие фигуры призраками соскользнули вниз, неспешно спустились к песчаной полосе берега, масками-клювами повели по сторонам, склонились над своими жертвами, вонзили в их бездыханные тела абордажные крючья и потащили трупы грузчиков через лаз обратно в недра подземных катакомб.

Бельмастый елозил по песку ногами, рычал от боли, когда его волокли по оползню крюком, воткнутым в плечо, в рану, рядом с торчащей стрелой арбалета, и вдруг заблажил, узнав под черной маской известную ему личность:

– Господин!.. Господин, это же я, ваш верный слуга Губан!.. За что, господин?! Я же верой и правдой…

Один из Плащей поднял Бельмастого за шиворот, поставил на ноги, выдернул окровавленный крюк из плеча босяка, вызывая его звериный вой от боли, – и милостиво подтолкнул его в спину кулаком в черной перчатке ближе ко входу в пещеру. Бельмастый губан зажал кровоточащую рану рукой, не вынимая стрелы из плеча, послушно заковылял внутрь черного провала на полусогнутых ногах.

Визгливо, по-бабьи взвыл и юный лицеист. В клубах пыли на утесе судорожно задергались его казенные башмаки. Взметнулся по ветру крылом край черного покрывала одного из убийц, не пощадившего юной жизни.

Ученический листочек с частоколом кривых чёрточек и детским рисунком кораблика упорхнул по ветру в сторону грузового порта.

Далеко за маяком, при смене галса 11 11 Курс парусного судна относительно ветра. , фелюгу с грузом сильно раскачнуло на пологой стальной волне. Один из горбатых мешков тяжело свалился за борт.

Чернобородый грек яростно заорал на своих подручных. Вся команда сгрудилась у левого борта, в панике из-за утери груза, и еще больше накренила суденышко. Фелюга черпнула притопленным бортом воду, развернулась поперек волны и потеряла ход. Косой парус сник, затрепетал под ветром огромной, безвольной грязной тряпкой.

Второй мешок от качки не удержался в штабеле и повалился в воду. Его мгновенно проглотила сизая волна.

Следом за утонувшим грузом отважно нырнул щуплый паренек.

Между матросами втиснулся худой турок. Сняв красную феску, он перегнулся через борт, сунул голову в воду, пытаясь рассмотреть что-либо под водой.

Первый мешок быстро тонул, растворяясь в сине-зеленой мгле.

Во второй вцепился нырнувший матросик. Но груз оказался слишком тяжелым для юноши. Мешок продолжал тонуть, увлекая на глубину за собой ныряльщика, но погружение в синий мрак внезапно замедлилось. Мешок задергался в конвульсиях, обозначая под мокрой мешковиной предсмертные судороги живого, человеческого тела.

Ныряльщик в ужасе разжал пальцы, выпустил углы мешка, судорожно задрыгал лапками, как лягушонок, выдохнул от ужаса пузыри воздуха и, опережая их, устремился вверх, к темно-зеркальной, ломающейся от волн поверхности моря к черному днищу фелюги, что безвольно покачивалась на волнах, как туша мертвого кита.

Паренек вынырнул, зацепился обеими руками за борт, отплевался от соленой воды и заблажил от дикого ужаса. Могучий, невозмутимый грек, хозяин судна легко втащил юнца за шиворот обратно на палубу, отвесил подзатыльник и взмахнул платком в сторону османской кочермы, отвечая заодно и на беспокойный, требовательный сигнал с «торговца» под кровавым флагом. Рулевой положил фелюгу в нужный галс. Ветер заполнил поникший парус.

Мокрый турок визгливо прокричал что-то по-турецки хозяину фелюги, тыча пальцем в волны под бушпритом. Грек мрачно отмахнулся, в ответ яростно прорычал смачное восточное ругательство. Турок сник и благоразумно удалился на корму.

Второй, выпавший за борт мешок, продолжал конвульсивно дергаться, стремительно погружался в чернильную пучину моря. Мокрая, плотная мешковина растопыривалась в стороны, обозначала руки и ноги, тонущего, зашитого в мешок человека. К поверхности моря просачивались сквозь плотное грубое полотно, устремлялись к поверхности моря последние гроздья пузырьков воздуха, словно разодранная в клочья человеческая душа покидала бренное тело.

Осеннее, лиственное разноцветие укрывало аллеи Николаевского 12 12 По самой распространенной версии, первоначально бульвар назывался Новым, затем Приморским, после русско-турецкой войны до 1919 года – Николаевским. бульвара плотным великолепным ковром. На одной из парковых скамеек отдыхал пожилой, болезненный господин, профессор Введенский с седенькой бородкой, в старомодном сюртуке отставного служащего. Опершись о бронзовый набалдашник трости обеими руками, он задумчиво и мечтательно созерцал спокойный горизонт стального моря, где таяли в голубоватой дымке паруса уходящего торгового судна под кровавым турецким флагом.

Профессор любил побродить, посидеть в одиночестве на краю городского плато, откуда открывался великолепный вид на гавань с кораблями и море. На этом месте еще в середине XVIII века возвышалась турецкая крепость Ени-Дунья 13 13 Ени-Дунья – в переводе с турец., усл. – «Новый мир». . Ныне бульвар, если сидеть спиной к городу, слева венчал Воронцовский дворец, справа – площадь с памятником 14 14 Один из старейших памятников Одессы, установлен в 1827 году. Дюку де Ришелье в обрамлении великолепных зданий и дальше Думская площадь.

Образованный, умудренный жизненным опытом Введенский любил в минуты безмятежного отдыха негромко, чтоб не сочли за сумасшедшего, побеседовать с самим собой пред духом почившего товарища, побрюзжать по-стариковски, проговорить свои будущие возможные мемуары: