Георгий Левченко - Сон разума

Ничего этого никогда у меня не будет, а, может, и не могло быть.

Однажды Фёдор всерьёз начал задумался, что действительно он может ей предложить, решив на некоторое время не замечать всех препятствий. Занятие неблагодарное, приходилось оценивать себя объективно, то собирая, то разбирая, потом опять собирая, и всё не взаправду, умозрительно, лишь внутри, безо всякой внешней опоры, ориентира, не зная, зачем это надо и надо ли вообще. Ему понадобилась определённая сила воли, понадобилось напрячь всё своё умение и привлечь весь свой небогатый опыт, и ради чего? – ради того, чтобы в конце концов получить только выхлоп, ничего не говорящие, не значащие искусственные конструкции, которые не нужны даже ему самому; размышления ради размышлений, лишь бы время занять. 20, 30, а то и более лет остатка своей жизни он не ценил, но что ещё у него было? Фёдор чувствовал себя ровным счётом никем, хоть всё и познаётся в сравнении, но в данном случае точно никем, понимал, сколь много таких как что и внутри у него нет ничего примечательного, лишь эта нездоровая страсть, да пара-тройка вымученных житейских истин. О том же, что был способен сделать нечто талантливое, иногда, конечно, мечтал исподтишка, однако теперь оставил это в стороне – мечты и есть мечты, в таком деле не следует на них внимания обращать, будто остальное было абсолютно всерьёз.

Иногда, довольно часто, весьма часто всё оборачивалось в другую сторону: Фёдор начинал искренне винить себя в том, в чём ни коим образом не был повинен. То случались минуты сильного нервного напряжения, в которые он не знал, куда деваться от безысходной тоски по тому, чему никогда не суждено было сбыться. Он полагал, что если бы тогда 12-летним парнишкой смог познакомиться с той девочкой, сойтись с ней, подружиться, просто узнать её, пусть она и оказалась в итоге совсем обычной, а не такой, какой увидилась ему в те несколько минут, то вся его жизнь пошла бы иначе, стремления стали бы явными, он бы их знал и сознательно исполнял. Однако через несколько мгновений сам начинал смеяться, порывисто, через силу и в полный голос, этой совершеннейшей глупости. Это сейчас он всё понимает, но не тогда, тогда случилось лишь смутное, мимолётное мгновение среди прочих, наивное и беззаботное, но, даже осознав его важность, он наверняка посчитал бы, что таких моментов будут ещё сотни, и не остановился бы на нём. Вот одно, кстати, и случилось. А между тем то было началом, очень ранним и очень ярким началом сознательной жизни, началом неудачным, почти трагическим по своим последствиям, после которого он так и не научился правильно оценивать события своей жизни, вёл её абы как, будто она ненастоящая, будто в ней ещё многое произойдёт, а нынешние эмоции можно сгладить либо просто пройти мимо них. Но теперь всё повторялось почти точь-в-точь, Фёдор инстинктивно ощущал сходство обеих ситуаций – как тогда, так и сейчас бесконечное расстояние, в чём бы оно не выражалось, отделяло его любовь от счастья, тяготило своей непреодолимостью, а, главное, вновь присутствовала полнейшая детская беспомощность перед ним. Он пытался себя одёрнуть, упрекнуть в неестественности поведения разрывом между реальностью и его внутренним миром, чтобы опять, как и несколько раз доселе, заглушить чувства, реализации которых не могло помочь даже самомнение и нежелание уступать.

Странное дело, но Фёдор даже не считал её красивой, просто девушка как девушка, кое-что, конечно, примечательно, однако ничего особенного, бывает и получше, а между тем все черты её лица, все изгибы тела казались ему настолько близкими и родными, настолько естественными, что он свыкся с ними как с обыденной данностью, будто каждый день виделся с ней, разговаривал, обнимал, целовал, словом, будто они уже давно живут вместе, иногда даже испытывая раздражение от однообразия своего счастья. И самое, что интересно, очередной переход от судорожных болезненных воспоминаний через нелепые своей серьёзностью фантазии до обыденной привычки уложился всего в несколько дней и как всегда произошёл незаметно для него самого, так что в итоге он столкнулся лишь с голым фактом. Более того, во всё время за исключением первого дня Фёдор не подавал ни малейшего вида, будто нечто неординарное творится у него внутри, продолжал жить обычной жизнью, посчитав, если бы ему пришла в голову такая мысль, что менять её из-за личных переживаний, было бы постыдной глупостью, и часто не без содрогания думал, а что если бы тогда кто-нибудь ему встретился в коридоре или на лестнице. Но ещё чаще укорял он себя за то, что в те мгновения оказался абсолютно эмоционально беззащитен и мог открыть это любому встречному, не заботясь о последствиях, и только наедине с собой прекращал лицедейство. Видимо, к реальности своей новой внутренней жизни он оказался не готов, неся лишь зародыш настоящего обновления, однако зародыш требовательный, ни на минуту не оставляющий в покое и постоянно, будь то на улице или на работе, нет-нет да и пронзающий резким молниеносным ощущением, от которого холодели руки и бешено стучало сердце. После безуспешных попыток очнуться от этого необычайного чувства, он уже не старался его контролировать, но заведённый доселе порядок вещей, на спасение, ни коим образом не позволял прорваться наружу той душевной буре, что окончательно разметала остатки насквозь прогнивших построек его внутреннего мирка. Свыкание с её образом, произошедшее так быстро то ли от одиночества, то ли от того, что сам Фёдор оказался предрасположен к слепой привязанности по причине своей эмоциональной зависимости, принесло ему и ещё одно осложнение в и без того плачевное существование: занимаясь делами или забывшись перед телевизором, или просто на прогулке он вдруг начинал бессознательно кого-то вокруг искать или же обращался с какой-то репликой в пустоту и только через несколько секунд, не найдя рядом ту, которую хотел, или не услышав ответа, понимал, в чём дело, и совершенно раздавленный, чуть ли не плача, возвращался к своему прежнему времяпрепровождению.

Как-то раз совсем не по теме вспомнил Фёдор, что в ранней юности возненавидел одного друга, с которым они общались почти с трёх лет от роду, вспомнил с сожалением и так живо, будто это произошло буквально на днях. Причину той ненависти обнаружить в памяти он не смог, зато отлично помнил, что она разгорелась в одно мгновение, сразу и бесповоротно, за чем тут же последовала по-детски глупая и неудачная месть в виде наивного доноса о его не совсем безобидных проделках своим родителям в надежде на то, что они всё расскажут отцу того мальчика, однако те не только не рассказали, но и поругали самого Фёдора за клевету. Видимо, крайности давно были присущи его натуре, правда, до поры до времени оставались безобидными, ничем не чреватыми, просто странностями непоследовательного человека, скорее, даже ребёнка, который никак не может вырасти. Но теперь они переродились в нечто, в деятельное чувство неуверенности, когда хватаешься за всё подряд, а, на самом деле, в руках ничего нет, по сути, лишь в искания без их разрешения, причём на глазах у одного себя. Однако для прекращения непроизвольных метаний необходимо кое-что посерьёзней видимости стихийной и беспорядочной деятельности, к тому же, если говорить о существенном, Фёдор вдруг заметил, каким ничтожеством стал в своих глазах, в действительности почти не изменившись, а это тоже ощущеньеце не из приятных.