Сергей Огольцов - … а, так вот и текём тут себе, да … (или хулиганский роман в одном, но очень длинном письме про совсем краткую жизнь)

«…на нижеоплачиваемую должность…»

А кузнецам кассирка вообще по три нераспечатанные пачки выдавала! Три сотни, плюс там ещё рублями.

Да, Боря! Пить надо меньше.

( … всегда проклинал, проклинаю и буду проклинать ту ночь, когда я испустил тот вопль тупого бурсака.

Слово – не воробей… Сказанного не воротишь …)

А Ольге хотелось чего-то ещё…

Один раз, когда я бросал болванки в её печь, она начала требовать:

– Скажи!.. что!.. ты сейчас!.. делаешь?..

– Я с тобой!.. занимаюсь!.. любовью!..

– Не так скажи!..

– Я!.. люблю!.. тебя!..

– Не!.. так!…

– А!.. как?..

– Сам!.. знаешь!..

И я начал выстанывать:

– Я!.. е!.. бу!.. те!.. бя!..

– А!..

– Я!.. те!.. бя!.. е!.. бу!..

– О!..

Тёмная кухня. Ребёнок спит. Что она ещё понимает…

В другой раз из темноты:

– Ударь меня!

– Ты что?

– Нет, ударь меня!

Заставила-таки, шлёпнул слегка по щеке.

– Не так! Ударь сильно!

Всё равно не отстанет. Ударил звучнее. Лежит, плачет.

– Ты что?

Плачет.

Пришлось утешать самым надёжным, по-моему, способом. И было хорошо.

Потом лежу думаю. Зачем ей это?

Пощёчина, как наказание за проступок?

Ничего такого за ней не знаю.

До меня? Без меня? Вместо?..

( … есть мысли, которые лучше не начинать думать, а если начал, то лучше уж не додумывать до конца …)

В конце мая истёк срок моего наказания и в тот же день я получил повестку явиться двадцать седьмого числа для призыва в армию.

И снова было застолье во дворе, потому что на Посёлке проводы в армию почти что свадьба.

Все пили, пели, только без «Орфеев» и моя мама носила вокруг стола Леночку в распашонке и простынке, и та хваталась крохотными пальчиками за ворот бабушкиного халата и удивлённо озиралась развесив розовые губки.

Наутро меня проводили до двухэтажного Дома глухонемых рядом с мостом в железнодорожной насыпи на проспекте Мира.

Там собралось много призывников в кепках и ещё больше провожающих.

Толик Архипенко всех заверял, что у меня всё будет хорошо. Ольга плакала.

Призывников посадили в два большие автобуса, те было тронулись, но выйдя на проспект снова остановились – кого-то не хватало.

Мы вышли на обочину.

Провожающие ломанулись через дорогу.

Ольга добежала первой.

Она целовала меня мягкими мокрыми губами и прижималась мягкой грудью без лифчика, под кофточкой в полоску с коротким рукавом, промокшей от её слёз.

Тут подвезли нехватку.

Нам опять сказали садиться в автобус.

Завёлся мотор.

Дверь захлопнулась и автобус уже окончательно, безостановочно и безвозвратно повёз туда, где армия сделает из меня настоящего мужчину и защитника родины.

(на муз. «Розпрягайте, хлопцi коней…»)

На сборно-распределительном пункте в Сумах я сделал последнюю попытку отвертеться от армии. На медосмотре сказал окулисту, что левым глазом вижу только две строки его таблицы, хотя на самом деле видел пять.

За это меня признали годным к нестроевой службе в строительных войсках.

Спустя двое суток кантования на голых нарах сборно-распределительных пунктов и столь же жёстких полках в вагонах для призывников, я стоял на перроне вокзала города Ставрополь в одной туфле.

В отличие от Персея, на второй ноге у меня был носок.

А что поделаешь? Рано утром, при команде покинуть вагон я обыскал не только то плацкартное купе, в котором спал на голой полке, но и соседние.

Второй туфли нигде не оказалось.

У меня постепенно зарождалось подозрение, что пропажа – дело рук Валика Назаренко из Кролевца.

Он вёз с собой пачку почтовых открыток и на каждом вокзале, просил прохожих по перрону, чтоб опустили в почтовый ящик надписанные им в пути открытки.

Кто откажет молодому пареньку, которого везут хоть не в тюремном, но запертом вагоне?

Когда мы отъезжали от очередного вокзала, Валик делал умный вид и сам себе задавал вопрос:

– Кому бы ещё написать?

И сам же отвечал:

– А! Знаю!

И он писал ещё открытку или две, что едет служить в армию и уже проехал Ростов.

Потом он зачитывал свои произведения в нашем плацкартном купе.

Все они были одинаковы и одинаково кончались «с приветом, Валик».

В какой-то момент, я предложил ему хотя бы в некоторых менять слова местами, для разнообразия, чтоб получилось «Валик с приветом».

Все дружно рассмеялись, но хорошо смеётся тот, кто смеётся последним, а мне, в одном носке, было не до смеха.

Похоже, мой каламбурчик прибумеранжился обратно, и моя туфля не доехала до Ставрополя.

Сволочь рыжая ответила шуткой за шутку. Однако, не пойман – не шутник.

Нам сказали залезать в бортовые грузовики и повезли через незнакомый утренний город, потом за город и через три километра справа вдоль шоссе потянулся забор из белого силикатного кирпича, а в нём, метров через двести, трубчатые ворота и домик проходной, с табличкой, что это военно-строительный отряд номер одиннадцать, он же войсковая часть сорок один семьсот шестьдесят девять.

Грузовики свернули в ворота, а шоссе потянулось дальше между леском и забором, который кончался метров за сто дальше от проходной.

Перед баней у нас спросили: будут ли желающие отослать свою гражданскую одежду домой.

Таких не оказалось. Все шли в армию в бросовых одеждах, которые и сбросили на траву у крыльца бани.

Только в столовой ростовского сборно-распределительного пункта я видел призывника в костюме и галстуке.

Ещё он бросался в глаза своим возрастом – лет на десять старше шумящей вокруг бритоголовой шпаны, но двадцати семи, наверное, нет, раз загребли в армию.

Он не был острижен, и ничего не ел; просто сидел глядя перед собой. Вернее, обратив взор внутрь себя.

( … ведь мы только со стороны такие одинаковые, а внутри есть что посмотреть – такие эпопеи разворачиваются, покруче Илиады с Одиссеей …)

Вот он и сидел в расслабленном на толстой шее галстуке, не замечая сочувственных взглядов, не зная что будет там, куда отвезут.

В одиннадцатом ВСО имелся необходимый минимум для жизни множества людей в одном месте.

Пять длинных бараков обитых изнутри крашеной фанерой и обложенных снаружи белым кирпичом «на ребро».

Бараки связывала общая система труб парового отопления проложенная по воздуху, на стояках. Для теплоизоляции трубы, как водится, обмотаны были стекловатой, поверх неё белым стеклополотном и завершающим слоем чёрного рубероида, скреплённого скрутками из тонкой вязальной проволоки.