Кирилл Кобрин - На руинах нового

Замечательная Мишель Бернстайн, первая жена Дебора, содержала его – да и многих других ситуационистов – трудясь копирайтером. Еще она писала романы; я мечтаю о том, что кто-то переведет ее «Ночь» на русский.

«Государь» Николы Макиавелли был его настольной книгой.

Вопрос о Троцком сложнее – он в эмиграции заигрывал с Бретоном и прочими смутьянами; но где здесь политический расчет, а где эстетические взгляды, сказать сложно.

«История – неотрефлексированная структура сознания», – писал сам Пятигорский.

Вообще соблазнительно рассматривать романы Пятигорского в связи с создававшимися перед тем (или одновременно) его другими работами. Скажем, не является ли роман «Вспомнишь странного человека» попыткой разговора о Ритуале, который автор – в совсем другом жанре и на английском языке – вел в написанный позже книге о масонах «Who’s Afraid of Freemasons»? Если принять эту гипотезу, тогда следует вернуться к ответу на вопрос: какую функцию в мышлении Пятигорского на подобные темы играли романы? Были ли они, так сказать «отходами производства», или, наоборот, там было сказано то, что в иных жанрах сказать было невозможно?

Не исключено, совсем не исключено, что под «сознанием» здесь понимается не индивидуальное «сознание», а «место сознания», некое онтологизированное сознание. Тогда получается так: «рассматривать индивидуальное мышление в его отношении к месту сознания».

Несмотря на то что этот клон много пьет, курит, с удовольствием ест, со вкусом совокупляется и даже испытывает боль, он – всего лишь «воображаемая позиция», не больше и не меньше. Вещественные черты, которыми автор наделил Августа, – это одежда, маскировавшая пустоту Человека-невидимки.

Вот что он пишет там: «Понимая всю историческую спекулятивность моего предположения, я все же рискну предположить, что генезис идеи внешнего наблюдателя надо искать в авторефлексии. Моя отсылка к мифологическому в генезисе авторефлексии важна, потому что с появления древнегреческой гомерологии – через Платона и Аристотеля – до наших дней идея мифа связывается с происхождением сегодняшнего мышления, включая сюда и мышление о мифе в современной науке мифологии».

Исключением является статья Марка Липовецкого «Советские и постсоветские трансформации сюжета внутренней колонизации»: Липовецкий М. Советские и постсоветские трансформации сюжета внутренней колонизации // Эткинд А., Уффельман Д., Кукулин И. (Ред.) Практики внутренней колонизации в культурной истории России. М.: Новое литературное обозрение, 2012. С. 809–845.

«Дорога была ему знакома, а езды всего двадцать минут»: Пушкин А. С. Метель // Пушкин А. С. Собр. соч.: В 10 т. М.: Художественная литература, 1975. Т. 5. С. 57.

Пушкин указывает на это в начале повести, вступая в полемику с Вяземским, который видит в станционном смотрителе, «коллежском регистраторе», чуть ли не воплощение социальной иерархии и даже «диктатора»: Пушкин А. С. Станционный смотритель // Пушкин А. С. Собр. соч.: В 10 т. М.: Художественная литература, 1975. Т. 5. С. 72. Меж тем, отмечает Пушкин, это неверно. Смотритель лишь социальная функция, он занимает невысокое положение в Табели о рангах, оттого его двойственность – он и начальник, и жертва. Если «функция» принадлежит к области формального, то «жертва» – чисто человеческая роль. Собственно, на этом и строится пушкинский сюжет, см. его рассуждение о «чинопочитании» (Там же. С. 74). Обстановка же станции, где гусар повстречал Дуню, перекочевала потом в немалое количество русских литературных текстов, да и Сорокин в «Метели» воздал ей должное. Впрочем, об этом позже.

Эткинд А. Внутренняя колонизация. Имперский опыт России. М.: Новое литературное обозрение, 2013.

Справедливости ради отмечу, что и Толстой в 1895 г. описывал вовсе не современную ему жизнь. «Хозяин и работник» – историческая проза, действие там происходит в «семидесятых годах», за двадцать лет до того: Толстой Л. Н. Хозяин и работник // Толстой Л. Н. Собр. соч.: В 12 т. М.: Современник, 1980. Т. 10. С. 499.

Пример толстовского описания: «– Что, соскучился, соскучился, дурачок? – говорил Никита, отвечая на слабое приветственное ржанье, с которым встретил его среднего роста ладный, несколько вислозадый, караковый, мухортый жеребец, стоявший один в хлевушке. – Но, но! Поспеешь, дай прежде напою, – говорил он с лошадью совершенно так, как говорят с понимающими слова существами, и, обмахнув полой жирную с желобком посредине, разъеденную и засыпанную пылью спину, он надел на красивую молодую голову жеребца узду, выпростав ему уши и челку, и, скинув оброть, повел поить» (Там же. С. 503). Это написано человеком, который точно знал значения всех используемых им слов, который действительно слышал приводимую им речь – и который с гордостью демонстрировал это знание. Потому Толстому верил читатель – как знатоку жизни, на материале которой тот работал. Сорокин не имеет никакого представления о конюшенных манипуляциях, он собрал архаичные слова и соорудил из них пастиш. Пастиш получился чрезвычайно убедительным как раз из-за взаимного незнания писателем и читателем смысла используемых в тексте слов.

Существует общепринятое мнение, что Лев Толстой был лишен юмора; по крайней мере, в его сочинениях якобы нет даже намека на комическое. Однако, если внимательно прочесть «Хозяина и работника», становится очевидным, что вся эта вещь, представляющая собой социально-этнографическое сочинение на тему memento mori, на самом деле полна совершенно издевательского, чуть ли не цинического комизма. Василий Андреевич мчится в Горячкино обделывать свои делишки, он полон энтузиазма и предвкушения легкой прибыли. По дороге он пытается еще в очередной раз обмануть и Никиту – что совсем уже постыдно, ведь работника и так уже обирает собственная жена. Вместо того чтобы быстро попасть по знакомому пути в Горячкино и совершить сделку, «хозяин», этот в самом прямом смысле слова «набитый денежный мешок» (он везет с собой три тысячи рублей, из которых, между прочим, две тысячи триста «церковных»), бессмысленно блуждает в трех соснах. Толстой издевательски заставляет его два раза приехать по ошибке в одно и то же Гришкино, потом он укладывает его на морозе рядом с Никитой и умерщвляет. Алчность приводит к нелепым метаниям в снегу, а потом и к гибели. Никита же, наоборот, остается в живых, хотя одет он значительно хуже и легче «хозяина».

«Не вру я, Василий Андреевич, а правду говорю, – сказал Никита, – и по саням слышно – по картофелищу едем; вон и кучи, – ботву свозили. Захаровское заводское поле». Там же. С. 515.