Шарон Зукин - Культуры городов [litres]

Товары широкого потребления становятся воплощенными мечтами, говорит Вальтер Беньямин ( Buck-Morss 1989). Можно сказать, что горожане витают в этих мечтах. Современный горожанин – это абстрактный материалист Георга Зиммеля, вынужденный высчитывать свое социальное положение с учетом расстояния, денег, той или иной стоимости, покупающий мечту в рассрочку. Спустя почти век после выхода книги Зиммеля, общественное пространство по-прежнему находится под влиянием времени и денег. А городская культура – по-прежнему культура улиц (или внутренних улиц торговых центров), где коммуникация определяется объединяющими всех товарными устремлениями и рискованным, а потому редким, обнажением различий.

Но о каких улицах идет речь? И о каких различиях? Несмотря на большой вклад в осознание исторических процессов, при поиске истоков современности в городских местах потребления слишком много внимания уделялось господствующим формам централизованных инвестиций и стандартизированной репрезентации товаров, а вопросы народной потребительской уличной культуры обходились стороной. Можно возложить вину за это на очарование модных парижских магазинов и повсеместность массового потребления или на предпочтение, которое читатели отдали загадочному Беньямину «Парижских пассажей», а не невротическому Беньямину «Берлинских хроник». Или на вездесущность торговых центров.

Однако торговые пространства центра города и окраинные моллы далеко не единственные места проживаемого опыта (espaces vécus [44] Проживаемое (прожитое) пространство (франц. l’espace vécu) – термин, появляющийся у Анри Лефевра в книге «Производство пространства». – Примеч. перев. ), формирования идентичностей и сообществ. Постоянные потоки иммигрантов и растущие рынки, необходимые для удовлетворения нужд многочисленного населения, заставляют большие города создавать более сложные, разнообразные и неоднозначные места потребления. Как и в прошлом, этнические торговые улицы больших городов полны импортных товаров, уличных торговцев, музыки, политических дебатов – в общем, всего, что присуще общественным культурам города. И хотя приверженность таких мест потреблению ничуть не меньше, отличия от пассажей и моллов очевидны. Только фанатично преданный делу потребления человек станет описывать их в категориях товарного фетишизма; на самом деле такие улицы становятся местом для значительно более важных повседневных социальных практик.

Как отмечают Роберт Вентури и его соавторы, базар, в отличие от современной торговой улицы, почти не размечен . «На базаре условием общения является близость расположения» ( Venturi, Brown, and Izenour 1972, 9; см.: Agnew 1986: ch. 1): ограниченное пространство, спорные вопросы, возникающие при обмене, провоцируют социальные практики беседы и осязательные практики соприкосновения. В определенное время дня такие пространства определенным образом отвечают запросам выходящих за покупками женщин. Однако на карте города, складывающейся в голове ребенка, эти espaces vécus, наравне с родным домом, находятся в самом центре обитаемого мира. Местные торговые улицы, особенно при наличии этнической, классовой или гендерной общности, становятся местом формирования идентичности.

Возможно, живя всю жизнь в сформированных вокруг центра старых городах – Филадельфии, Нью-Йорке, Париже, Белграде, – я склонна преувеличивать значение районных торговых улиц. Более того, поскольку я много лет живу в Нью-Йорке, в этнических рынках мне видятся признаки здорового оживления, которых не хватает на Кенсингтон-авеню в Филадельфии и Максвелл-стрит-маркет в Чикаго [45] Крупнейшие торговые улицы этих городов. – Примеч. перев. . В Нью-Йорке намного больше иммигрантов, чем в Филадельфии; соответственно и на улицах они заметнее. И говорю я не о туристических рынках Чайнатауна и Маленькой Италии, привлекающих посетителей долгой историей этих этнических поселений.

Я убеждена, что обычные торговые площади, куда ходят обычные люди, несмотря на все различия в расположении, условиях и транспортной доступности, являются важнейшими точками практической активности в области формирования городской общественной культуры во всех больших городах. И такие места повсюду: находящиеся, как правило, в руках иммигрантов крытые блошиные рынки Нью-Йорка вполне схожи с толкучками Лос-Анджелеса, а устроенные азиатами швейные мастерские и овощные лавки Нижнего Ист-Сайда вполне можно сравнить с заведениями на лондонской Брик-лейн. Торговая улица – это практически всегда сердце современного города. Не обладая достаточной самобытностью для исторического исследования, районные торговые улицы врезаются в нашу память навсегда, даже если это означает ностальгию по утраченной сплоченности сообщества и оставленному в прошлом своеобразию. «Традиционный рабочий район с его маленькими радостями угловых магазинчиков, газовых фонарей, экипажей, трамваев для будущих поколений исчез навсегда» ( Williams 1973, 297). А ведь именно с торговых улиц нашего детства зачастую начинаются наши воспоминания.

Воспоминания моего поколения охватывают и белые перчатки, которые надевали, чтобы поехать за покупками в центр (см.: E. Wilson 1991, 1; Beauregard 1993, ix), когда мы были детьми, и вызванный джентрификацией и появлением торговых центров на окраинах коммерческий бум, когда мы уже стали взрослыми. Чем старше я становлюсь, тем теснее и осознаннее мои детские грезы связаны с «мирами, которые мы потеряли». Для эпохи модернизма вполне естественно, что многие из этих миров обозначены в нашей памяти проявлениями коммерческой культуры, и их утрата, что характерно для опыта городского ребенка, была обусловлена самоустранением белых представителей среднего класса из занимаемых ими районов. Память, как известно, работает выборочно. И все же в автобиографии многие вещи проявляются четче, чем в трудах по социологии.

Бывает, что по ночам мне снится торговая улица на севере Филадельфии, где я росла в 1950-х. Это был старый район, населенный представителями среднего и низов среднего класса. Район был исключительно белый, и синагоги здесь соседствовали с церквями. По обе стороны улицы росли высокие платаны. Дома были, конечно же, меньше, чем в моих воспоминаниях. Среди них встречалось много частных домиков на шесть комнат, но у всех без исключения была лужайка и крыльцо спереди и огороженный садик сзади. Наш дом построили в 1920-х годах, и мои родители были вторыми его хозяевами. Как и в еще более старых районах, которые простирались от центра к северу, наш садик выходил в проулок.

Каждое утро по этому проулку дворники катили тележки, гремя железными крышками мусорных баков. Иногда доносился клич точильщика. Я помню, как по утрам молочник выставлял у крыльца нашего дома бутылки с молоком, помню разносчика овощей и фруктов, помню, как из кузова грузовичка, который раз или два в неделю парковался на нашей улице, продавали свежий хлеб из местной пекарни. Моя мама предпочитала затовариваться на улице, расположенной в двух кварталах от нашей. Сейчас я понимаю, что это был аванпост городской еврейской культуры – хотя ни о городе, ни о еврействе в 1950-х мы, конечно, не задумывались, как не задумывались, будучи детьми, и о том, что мы – «европейские» американцы и вообще белые. Для нас это была всего лишь 11-я улица: сосредоточение двухэтажных кирпичных домов с витринами на первом и квартирами на втором.