Анна Сергеева-Клятис - Повседневная жизнь Пушкиногорья

Монастырь от усадьбы отделялся чистым сосновым лесом, через который шла проезжая дорога. Пред самым селом дорога переходила в старую еловую аллею, которая служила одним из подъездов в имение. Парк в Михайловском разбил дед Пушкина — Иосиф Абрамович Ганнибал в стиле прошедшей эпохи. Это был французский регулярный парк, в начале XIX века уже несколько старомодный. От традиционного въездного круга к южным границам парка шла упомянутая уже широкая и тенистая еловая аллея, налево от нее уходила липовая, которая через сто лет после описываемых событий получила символическое название «аллеи Керн», направо — березовая. Она вела к Ганнибалову черному пруду. Понятно, что черный цвет воды в сочетании с цветом кожи хозяина усадьбы (который, конечно, черным мог представляться только крестьянам) напоминал об африканских корнях Ганнибалов. Не только тенистое местоположение, но торфяные отложения и обильное содержание железа в воде пруда делали его воду коричневатой, при взгляде с берега — черной. С другой стороны от центральной аллеи в парке была система прудов, потешная пародия на имперский Петергоф. Верхний пруд с «островом уединения» в середине, на который когда-то был перекинут горбатый мостик, остался в легендах: по преданию, в 1830-е годы во время своих приездов в Михайловское Пушкин с удовольствием сиживал на островке в минуты творческого вдохновения. Сам Пушкин об этом, правда, никогда не обмолвился ни словом, нет и никаких мемуарных свидетельств о его пристрастии к «острову уединения», поэтому отнесем эту информацию к разделу Dubia — приписываемое Пушкину. Можно, однако, посмотреть на остров и метафорически, как на отражение того мира, частью которого в августе 1824 года стал молодой поэт. Само затерянное в российской глубинке Михайловское и было для него таким островом, с которого очень непросто добраться до материка и который предоставлял только две очевидные возможности — уединения и размышления. Возможность, которой Пушкин сумел замечательно воспользоваться.

В парке было задумано и воплощено множество «затей», которые ко времени появления здесь Пушкина уже утратили свою функциональность. Неподалеку от черного пруда располагалась небольшая площадка, с одной стороны ограниченная полукруглым дерновым диваном; здесь при И. А. Ганнибале рассаживались на природе гости. Перед ними ставился стол с угощениями, дерновый диван прикрывали перинами. В той же части парка находился грот, исполнявший роль прохладной беседки, устроенный в одном из древних курганов, которых множество на территории усадьбы и вокруг нее. При Пушкине, конечно, в Михайловском все стало намного проще и практичнее: имение пребывало в полуразоренном состоянии, поэтому хозяевам было не до парковых потех. Многое из задуманного И. А. Ганнибалом пришло в упадок, многое приобрело иные функции. Так, в беседке-гроте был устроен ледник, где охлаждались и хранились продукты, предназначенные для господского стола. Грот набивали льдом в начале весны, когда подходили к концу зимние холода, он не таял все лето, до наступления следующего холодного сезона.

Усадьба располагалась на краю обрыва, внизу которого справа простиралось огромное озеро Кучане, а неподалеку, к западу от усадьбы, — другое, маленькое, Маленец. Дом был с верандой (или, как тогда называли, балконом), украшенной четырьмя колоннами; прямо перед ней росли кусты сирени. Сирень вошла в моду в русских усадебных хозяйствах еще в XVIII веке. Разведением сирени всерьез занималась, например, вторая жена Г. Р. Державина Дарья Алексеевна, которая выписывала из-за границы новые сорта сирени для своего имения Званка на берегу Волхова, прославленного в гениальных стихах ее мужа. Очевидно, и в Михайловском сирень тоже была посажена задолго до появления в усадьбе Пушкина и к 20-м годам XIX века пышно разрослась перед господским домом.

Внизу домовой террасы по лугу протекала река Сороть, к ней можно было спуститься по склону холма. Речка в ширину составляла примерно 12 метров, озера раскинулись справа и слева от нее, за рекой открывался прекрасный вид, на другом берегу озера Кучане была видна беседка Петровского. Сама деревня, или, правильнее, сельцо Михайловское находилось в двух верстах от господского дома — чуть более двух километров.

Господский дом был старым, небольшим, одноэтажным; по обе его стороны располагались службы, с запада — деревянный флигель, в нем — баня с голландской печью. На самом деле это была не баня, а скорее мыльня. Вода разогревалась в котле, вмонтированном в печь, когда печь топили. Текла она из крана вполне современной конструкции прямо на деревянный пол и постепенно уходила через щели. Зимой каждое утро Пушкин принимал здесь ванну, которую для него специально готовили. Кучер Пушкина Петр Прохоров ярко описал это: «Утром встанет, пойдет в баню, прошибет кулаком лед в ванне, сядет, окатится, да и назад; потом сейчас на лошадь и гоняет тут по лугу; лошадь взмылит и пойдет к себе» [69] Тимофеев К. А. Могила Пушкина и село Михайловское. С. 147. . Летом в баню перебиралась няня, жила там в светелке, в которой господа могли переодеться и отдохнуть в банный день — субботу. Зимами няня жила с хозяевами в главном доме. Вся мебель в нем была старинной, ганнибаловской, очень уже потрепанной и наполовину негодной.

Перед домом был небольшой сквер, в центре которого подъездной круг. За сквером почти на версту тянулся густой запущенный парк с цветниками и дорожками. При подъезде к дому, по воспоминаниям старожила крестьянина Ивана Павлова, стояла потешная пушечка-мортирка, из которой стреляли для развлечения во время праздников и приемов в усадьбе. Но главным образом пушка играла символическую роль: «Как же, дескать: у Пушкиных да без пушки?..» [70] Мошин А. Н. Новое о великих писателях. СПб., 1908. С. 28.

Как уже упоминалось, в родовом гнезде Пушкин был встречен семьей, которая проводила здесь лето в полном своем составе. Это обстоятельство, как ни странно, добавило еще одну мрачную краску к унылому настроению поэта. Биограф Пушкина П. В. Анненков свидетельствует: «Приезд был точно печален. После первых излияний радостной встречи, трусливому отцу Пушкина и легко воспламеняющейся его супруге сделалось страшно за самих себя и за остальных членов своей семьи при мысли, что в среде их находится опальный человек, преследуемый властями. Дурное мнение последних об этом опальном человеке принято было родителями Пушкина за указание, как следует им самим думать о своем сыне: явление не редкое в русских семьях того времени. Вот почему они уже с некоторым ужасом смотрели на дружбу, связывавшую нашего поэта с младшим братом и сестрой…» [71] Анненков П. В. Пушкин в Александровскую эпоху. С. 267–268.