Паскаль Казанова - Мировая республика литературы

Так что же остается критике? Может быть, именно наладить в литературе связь между миром и брюками, связать два мира, вынужденных существовать параллельно, никогда не пересекаясь? Действительно, теория литературы уже давно отказалась от исторического подхода (Ролан Барт даже назвал свою статью «История или литература?» [668] Roland Barthes. Histoire ou littérature, Sur Racine, Paris, Édition du Seuil, 1963, c. 145–167. ). История литературы, в свою очередь, отказывается от текста, т. е. собственно от литературы. Автор, как исключительное явление, и текст, как недостижимая бесконечность, были провозглашены неделимыми, «единосущными» — просто по определению литературного факта — и они исключили, или, выражаясь сакральным языком, отлучили и предали анафеме историю, обвинив ее в неспособности вознестись к высотам чистых форм литературного искусства.

Две вселенные — «мир» и «литературу» — провозгласили несоизмеримыми. Барт даже говорит о двух разных континентах: «С одной стороны — мир, с его изобилием фактов, политических решений, обществ, экономик, идеологий; с другой — творчество, кажущееся уединенным и замкнутым, и при этом двусмысленное, ибо у него одновременно несколько смыслов […], два континента периодически обмениваются сигналами или подписывают конвенции. Но главное, изучают эти два континента по отдельности: их географии плохо сочетаются» [669] Там же, с. 148. .

Препятствие (которое принято считать непреодолимым) для обретения золотой середины между этими двумя вселенными заключается, по Барту, в «географии», но особенно — во времени: теоретики и историки литературы указывают, что формы меняются в разном ритме, не одновременно, что у них «иной режим» [670] М. Fumaroli. Trois Institutions littéraires, Paris, Gallimard, 1994, c. xii. , несводимый к хронологии реального мира. Однако сочтено возможным изменить направление вопроса «дифференциальной хронологии» [671] Antoine Compagnon. Le Démon de la théorie. Paris, Éditions du Seuil, 1998, c. 239. и описать разновидности организации литературного времени, т. е. вселенной с собственной структурой, собственными законами, собственной географией и собственной хронологией. Эта вселенная надежно «отгорожена» от обычного мира, но она всего лишь относительно самостоятельна, и, соответственно, относительно независима. В определенном смысле, это осуществление мечты Барта, который писал в 1960 г.: «Конечно, можно мечтать о том, чтобы эти два континента имели взаимодополняющие очертания, чтобы, несмотря на то, что они далеки друг от друга на карте, их можно было бы при этом каким — нибудь идеальным переносом сблизить, подогнать друг к другу, примерно как Вегенер подклеил Африку к Америке» [672] R. Bartes. Цит. текст., с. 148. .

Но как сохранить историю всего того, что «двигается, плавает, бежит, возвращается, ломается, восстанавливается […], — пишет Беккет. — Что сказать об этих картах, которые скользят, контурах, которые вибрируют, опорах, которые может разрушить что угодно, которые рушатся и трансформируются на глазах? Как говорить, — добавляет он, — […] об этом мире без веса, без силы, без тени? […] Это и есть литература» [673] S. Beckett. Le Monde et le Pantalon. Цит. соч., с. 33. . Более того, «как представить это изменение», продолжает Беккет, это особое изменение, касающееся не только формы, жанров, стилей, но литературных разрывов и революций? Главное, как понять во времени самые исключительные произведения, никак не нарушая и не умаляя их исключительности? Искусство, настаивает Беккет, «ждет, пока его оттуда вынут» К Итак, осуществление мечты Беккета предполагало необходимость изменить обычное видение литературы и отказаться на время от своей приверженности к ней, которая держится на своеобразном epoche Гуссерля. Сделать из литературы, в противоположность обычному ее пониманию, объект временной — не значит свести ее к серии событий в мире и поставить произведения в зависимость от обычной хронологии, это значит, напротив, сообщить ей двойное временное значение. Написать историю литературы — это большой и парадоксальный акт. Он заключается в том, чтобы вписать ее в историческое время и показать, как мало — помалу она из него вырывается, на обратном пути создавая свою собственную темпоральность, которую до сегодняшнего дня не замечали. Конечно, существует некоторое временное искажение между моделью и литературой, но именно время (литературное) позволяет литературе освободиться от времени (политического). Иначе говоря, создание чисто литературного времени является условием, которое позволяет выстроить литературную историю литературы (в противопоставлении — и в соответствии — с «исторической историей литературы», как назвал ее Люсьен Февр [674] Lucien Febvre. Littérature et vie sociale. De Lanson à Daniel Mornet: un renoncement?» Annales de l’histoire sociale, III, 1941. ). Поэтому необходимо одновременно и восстановить изначальную историческую связь между литературой и миром (выше мы показали, что она была прежде всего политического и национального порядка), чтобы показать, как в процессе медленного обретения самостоятельности литература освободилась от обычных исторических законов. Точно так же литературу можно определить — без противоречия — и как объект, несводимый к истории, и как объект исторический, но принадлежащий к чисто литературной истории. В процессе, который мы назвали здесь генезисом литературного пространства, медленно, трудно, болезненно, в бесконечной борьбе и соперничестве рождается литературная свобода, преодолевая все навязанные ей внешние ограничения — политические, национальные, лингвистические, коммерческие, дипломатические.

Чтобы целиком понять это невидимое и таинственное измерение времени, следовало, таким образом, показать, как происходило зарождение литературного времени в начале становления литературного пространства, наделенного собственными законами и правилами. Это пространство может быть названо «интер — национальным», поскольку оно строится в контакте (в борьбе, в соперничестве) между национальными пространствами, оно растянулось сегодня на весь мир. Структура мирового пространства, та, которую Барт называл географией, тоже временна: каждое национальное культурное пространство (и следовательно, каждый писатель) имеет не столько пространственные, сколько временные координаты. Существует литературное время, которое измеряют по литературному Гринвичу, относительно которого можно нарисовать эстетическую карту мира, определяя место каждого пространства и каждого писателя по расстоянию от центра.

Стоит только попытаться зарисовать изменчивую структуру этого пространства, и самый традиционный и типичный образ писателя устаревает, творчество предстает в чистом виде, без корней и без истории — все божественное легко, говорил Барт. Если верно, что эта литературная вселенная организована как своего рода параллельная реальность, соответственно, каждый писатель непременно оказывается размещен в этом пространстве: «Каждый из нас не только чувствует, что занимает определенное место во времени, — пишет Пруст в конце «Обретенного времени», — но это самое место он распознает и измеряет весьма приблизительно, как измерил бы то место, что мы занимаем в пространстве…» [675] М. Пруст . Обретенное время. Санкт — Петербург, 2001, с. 374 (пер. А. Смирновой). Писатель даже дважды расположен в пространстве — времени: один раз — сообразно позиции, занимаемой им в национальном литературном пространстве, из которого он вышел, и другой — сообразно тому месту, которое он занимает в общем пространстве.