Клиффорд Гирц - Постфактум. Две страны, четыре десятилетия, один антрополог

И все же такие попытки предпринимаются постоянно – сама расплывчатость поощряет их. Из всех наук о человеке антропология, пожалуй, больше остальных склонна задаваться вопросом о том, что она собой представляет, и предлагать ответы, которые больше похожи на мировоззрения или символы веры, чем на описания «отрасли знания». Произошедшие за последние годы изменения в научной жизни смешали в кучу многое, что раньше существовало по отдельности, – историю, философию, естествознание, искусство – и тем самым лишь еще больше затруднили прямое, буквальное описание того, что ты должен делать, если заявляешь, что ты антрополог. Сегодня в указателях обзорных книг, посвященных этой области, первым пунктом часто идет: «антропология, кризис».

Однако «кризис» может быть оптическим обманом – результатом попытки определить «антропологию» так же, как определяют «английскую филологию», «лингвистику» или «энтомологию»: как изучение того или иного предмета, а не слабо упорядоченную россыпь интеллектуальных карьер. Внутри этой недисциплинированной дисциплины может быть множество профессий, и каждая пытается себя определить. В моем случае, по крайней мере, это именно так. Антрополога нужно искать в траектории моей профессиональной жизни – не размеренной, не репрезентативной, лихорадочно планируемой и очень не целенаправленной. Здесь тоже все ad hoc и ex post . Ты понимаешь (если понимаешь), чтó сделал, только после того, как ты это сделал.

Вопрос тем более сложен, что «антропология», какой бы ее ни задумывали, со временем превратилась в занятие, далекое от стабильности. То, какой она была в 1950 году, когда я, кое-как окончив бакалавриат по английскому языку и философии и ища что-то более связанное с реальным миром, впервые наткнулся на нее; в 1960 году, когда я, получив соответствующий диплом, начал вносить свой вклад в «научную литературу»; в 1970 году, когда я, будучи профессором в выдающемся, по всеобщему мнению, университете, увидел, как мой вклад начинают обсуждать и оценивать; в 1980 году, когда мои работы, цитировавшиеся на каждом углу, начали расчленять, опровергать, корректировать, искажать, прославлять, осуждать или развивать, – все это разные антропологии. Конечно, другие области тоже меняются, некоторые – более стремительно или фундаментально, но лишь немногие делают это таким сложно уловимым образом, как антропология. В ней меняется настроение, отношение, интеллектуальный климат.

Тем не менее если попытаться объяснить, чем же «является» антропология, – не в целом, с высоты птичьего полета (пусть к подобным уловкам прибегают авторы учебников, которые играют незначительную роль в формировании или консолидации антропологических идей), но с точки зрения развития одного из ее самых преданных (преданных чему?) паломников, прокладывающего свой путь через ее обещания и разочарования, – рабочими выглядят два подхода: 1) описание трансформаций интеллектуальной перспективы дисциплины, в которые ты оказался втянут; 2) аналогичное описание аналогичных трансформаций условий труда, которые некоторые назвали бы – но я (опять же) не буду называть – способами антропологического производства. Поскольку оба подхода тесно связаны (хотя и не так, как предполагает концепция способов производства), их следует обсуждать вместе. Теория и практика – это не причина и следствие, как думают идеалисты, и не следствие и причина, как думают материалисты. Это разные способы осуществления призвания 149.

Факультет социальных отношений Гарварда в 1950 году был совершенно типичным для своего времени – периода, вопреки его репутации, значительного интеллектуального брожения и новаторства и, в случае социальных наук, прежде всего ощущения того, что наконец все прочно становится на свои места. «„Социология вот-вот начнется“, – сказал человек в громкоговоритель» – так провозгласили маленькие дети Толкотта Парсонса, с важным видом вышагивая по дому, о чем он рассказал, ни много ни мало, в своем президентском послании к Американской социологической ассоциации 150. И какое-то время так действительно казалось.

Ощущение, что наступает новая эра, было по большей части отражением оживления, вызванного окончанием войны, гораздо более мощного, чем вспоминается теперь, после пяти десятилетий отступающих вдаль горизонтов. Благодаря Закону о правах военнослужащих в аспирантурах начали появляться студенты, прошедшие войну (я был одним из них). Более взрослые, менее образованные, более прямолинейные и готовые идти вперед, чем обычные бакалавры, они привнесли в аспирантские занятия новую серьезность. Профессоров, многие из которых во время войны занимались планированием, разведкой или пропагандой, воодушевляла перспектива вернуться к своим исследованиям, вооружившись реальным опытом, полученным во время службы стране. Казалось, что превращение Соединенных Штатов в мировую державу – в образец мировой державы, – которая восстанавливает Европу, сдерживает Советский Союз, помогает третьему миру стать на путь развития, свидетельствовало о том, что центр образования и науки тоже переместился сюда. И, конечно, тогда мы были богаты; гораздо богаче, чем кто-либо еще. Если ты был в силах придумать какое-нибудь убедительное исследование, ты мог получить на него деньги – в Национальном научном фонде, в Управлении научных разработок военно-морских сил, в Национальных институтах психического здоровья, в Фонде Форда, в Фонде Рокфеллера, в RAND или в Совете по исследованиям в области общественных наук.

Факультет социальных отношений был открыт, не без сопротивления, в 1946 году небольшой группой известных в стране профессоров 151, которым было в основном за сорок, недовольных состоянием своих областей и желавших изменить положение дел, внедрив в социальные науки более интегративный подход. Там было четыре подобласти: социология, социальная психология, клиническая психология и социальная антропология. Студентам позволяли выбрать только одну из них, в которой они должны были далее продолжать карьеру, но они были обязаны слушать курсы и сдавать экзамены и по другим подобластям. Начинание, осуществлявшееся под придуманным повстанцами звучным призывом к оружию: «К общему языку в социальных науках» 152(«А английский не подойдет?» – поинтересовался один неизвестный остряк), было в высшей степени междисциплинарным. Все продолжалось двадцать пять лет, только около пятнадцати из которых были действительно новаторскими. После, как обычно и бывает, все вернулось в норму.

Как бы то ни было, это была социальная наука во всей ее красе, более неистовая и более уверенная, чем когда-либо до или после. На факультете реализовывался проект построения грандиозной архитектонической «общей теории социального действия», который осуществлял Парсонс, глава факультета и хранитель его духа, – огромная схема из кружочков и стрелок, которую он иногда называл социологическим эквивалентом ньютоновской системы, а иногда – попыткой расщепления социального атома. Действовала психологическая клиника под руководством склонного немного к юнгианству, немного к фрейдизму и в целом эклектичного Генри Мюррея, который занимался систематизацией и проверкой психоаналитических представлений в строго научной манере. Функционировал Центр русских исследований 153, которым руководил антрополог Клайд Клакхон, использовавший методы социальных наук (интервьюирование беженцев, контент-анализ), чтобы выяснить намерения СССР и помешать их осуществлению. А еще была Лаборатория социальных отношений, которую возглавлял методолог Сэмюель Стауффер, совершенствовавший статистические процедуры и методы обследования. Проект «Рама», тоже под руководством Клакхона, проводил долгосрочное сравнительное исследование ценностей пяти смежных культур на юго-западе США. Группа, собравшаяся вокруг социального психолога Джерома Брунера, только начинала развивать то, что в последующем стало когнитивной психологией; другая группа, собравшаяся вокруг социолога Джорджа Хоманса, изучала малые группы; еще одна, вокруг стареющего эрудита Питирима Сорокина, пыталась придать его масштабным и довольно искусственным представлениям об исторической эволюции более подходящую для исследования форму.