Клиффорд Гирц - Постфактум. Две страны, четыре десятилетия, один антрополог

Хотя мы прекрасно знали об этих проблемах (даже если в то менее рефлексивное время мы формулировали их скорее в методологических, чем в этических категориях: как проблемы взаимопонимания) и о деструктивном напряжении, которое они вносили в наши отношения с принимающей стороной, мы решили разрубить этот гордиев узел. Четверо из нас – трое антропологов с факультета социальных отношений и социолог – погрузились с шофером в «Форд», предоставленный проектом, и, ни с кем не попрощавшись, направились на восток в поисках нового места. Изучив четыре или пять вариантов, мы остановились на Паре. Этот городок был примерно нужного размера, с неоднородным населением, разнообразной экономикой и, что самое важное, глава здешней районной администрации был выдающейся личностью – энергичный, знающий, очень уверенный в себе. Местный уроженец, который начал свою карьеру деревенским полицейским, пробился наверх в рамках доступному коренному населению крыла колониальной государственной службы и стал при этом влиятельным и активным националистом, сторонником Сукарно, он очень хотел, чтобы мы приехали. Кроме того, город находился примерно в двухстах километрах от Джокьякарты: слишком далеко, чтобы ездить туда регулярно, и слишком глубоко в сельской местности, чтобы стремиться к этому.

Словом, эта была декларация независимости, почти специально задуманная так, чтобы уязвить и вызывать гнев. Но когда мы вернулись в Джокьякарту, полные опасений по поводу своего поступка, и сообщили профессорам, что, по нашему мнению, проект нужно реализовывать в жаре и пыли далекого Паре, а не в прохладной зелени расположенной неподалеку горной станции, те не только не были возмущены, но и – по крайней мере, так показалось – вздохнули с облегчением. По-видимому, к тому времени (весь эпизод занял семь месяцев, и впереди у нас оставалось еще примерно столько же) они хотели отделаться и от нас, и от ответственности за нас столь же сильно, как мы хотели отделаться от них; они жалели, что вообще позволили втянуть себя в столь сложное предприятие. Их официальная роль в проекте стала практически нулевой, они стали общаться с нами гораздо более расслабленно, даже тепло, а идея о помощниках-студентах, коллективных интервью и совместном отчете просто испарилась. Проблема едва ли разрешилась, а раны от нашего столкновения едва ли полностью исцелились. Сомневаюсь, что это произошло и позднее. Но, по крайней мере, мы перешли от явно патовой ситуации, общей взвинченности и раздражения к чему-то более напоминающему переходное состояние.

На каком этапе мы сейчас находимся, продолжается проект или отменяется, было неясно. Мы ждали, когда приедет человек, которого назначили на место нашего потерянного лидера, – молодой лингвист из Йельского университета, один из наших учителей индонезийского языка, – и решит, можно ли (что было маловероятно) спасти ситуацию. Тем временем мы изучали яванский язык, знакомились с множеством джокьякартцев и начали исследовать яванскую культуру, в надежде, что, если нас попросят уехать – что, как я ожидал, произойдет довольно скоро, – мы успеем собрать материал для приемлемой диссертации. Это было трудное время – новый мир одновременно открывался нашим глазам и выскальзывал из рук. Но в конечном итоге все это пошло на пользу; на самом деле ситуация оказалась подарком, удачей. К тому времени, когда мы попали в Паре, – а мы, конечно, туда все-таки попали (министр культуры в Джакарте устроил нашему несчастному новому руководителю трехчасовую выволочку по поводу высокомерия, предательства и того, что мир изменился и нам, белым, черт побери, лучше бы это понять, но закончил словами: «Хорошо, черт с вами, езжайте в Паре»), – мы уже очень глубоко, почти с головой, окунулись «в культуру».

Более того, нам удалось – лишь наполовину осознанно и без особого понимания того, что мы действительно хотим, – освободиться как от тех высоких ожиданий, с которыми нас отправили в Индонезию, так и от тех невысоких ожиданий, с которыми мы столкнулись, когда оказались там. Рокочущий громкоговоритель Гарварда был далеко, но и нелепый пробковый шлем Университета Гаджа Мада – не ближе. Глава районной администрации – он заслуживает того, чтобы назвать его имя (и, на мой взгляд, чтобы поставить ему памятник): Раден Мас Сумомихарджо, – был верен своему слову. Он нашел местные семьи, согласившиеся поселить нас у себя. Он представил нас всем, с кем мы хотели встретиться, и еще многим, с кем мы встретиться не додумались. Он объявил всем, что мы приехали в Паре, потому что теперь, когда Индонезия наконец-то стала независимой, американцы хотят знать без колониальных искажений, что в действительности представляет собой ее народ, и что во всей стране, конечно, нет лучше места, чтобы выяснить это. (Через неделю после того, как я поселился в семье железнодорожного рабочего, его сосед спросил меня: «Сколько вас приедет? Я слышал, две тысячи».) А самое главное: сделав все это, он предоставил нас самим себе. Остальное – занявшее около двух лет – уже если не совсем история, то во всяком случае антропология. Наконец-то у меня появилось «поле».

Историзировать себя, делить свое прошлое на периоды – малоприятное занятие. В нем мало приятного не только по той очевидной причине, что чем дальше ты от начала, тем ближе ты к концу, но и потому, что есть множество способов это делать и каждый из них кажется произвольным, обусловленным исключительно соображениями повествовательного удобства. Если ты хочешь лишь рассказать о том, что увидел и пережил, это не так уж принципиально. В автобиографии, цель которой обычно состоит в поддержании иллюзии, никто не должен хранить верность присяге. Но если ты хочешь проследить развитие дисциплины, упаковав свой опыт в символические единицы, все становится сложнее. Ты должен, по крайней мере, как-то обосновать эти единицы, показать, что символизируют эти символы.

Особенно острым этот вопрос становится в шестидесятые годы двадцатого века, поскольку единственное, с чем, кажется, все согласились (что, конечно, само по себе не делает это истиной), заключается в том, что шестидесятые – по крайней мере в Соединенных Штатах – радикально отличались от пятидесятых, были совсем иными. Пятидесятые были спокойными, шестидесятые – взбудораженными; пятидесятые – причесанными, шестидесятые – взъерошенными; пятидесятые – благовоспитанными, шестидесятые – конфликтными; пятидесятые – молчаливыми, шестидесятые – кричащими. Вьетнам, движение за гражданские права, контркультура были американским кайросом 163: моментом, когда меняется будущее.

Эта история – сама по себе продукт того времени, которое она прославляет, и если принимать ее за чистую монету, то велик соблазн отнестись подобным образом ко всему, что происходило при переходе от эпохи Эйзенхауэра к эпохе Кеннеди – Джонсона. Но в том, что касается антропологии и в целом социальных наук, это не получится. Все изменилось, причем значительно. Однако эти изменения были связаны в большей степени с тем, чему научились и что позабыли сразу после войны, нежели с проблемами, волновавшими общество. Эта была не столько фрагментация и переключение на злободневные вопросы (это произошло позже), сколько переосмысление и консолидация, появление общего направления 164.