Клиффорд Гирц - Постфактум. Две страны, четыре десятилетия, один антрополог

Для человека, чье предыдущее знакомство с социальными науками ограничивалось несколькими курсами по фискальной политике, выпускной бакалаврской работой с попыткой поженить Фрейда и Спинозу и прочтением «Моделей культуры» Рут Бенедикт, все это было немного чересчур. Однако нащупывать свой путь в этом лабиринте грандиозных возможностей, слабо связанных между собой, а в некоторых случаях даже серьезно конфликтующих, было захватывающим (причем чрезвычайно захватывающим) и рискованным делом. Когда у тебя много поворотов, на которых можно свернуть, мало проложенных дорог и почти нет собственного опыта, даже мелкие решения – записаться на этот семинар, взять ту тему, пойти работать к этому профессору – имели большие последствия: необратимое погружение с головой во что-то громадное, необыкновенное, великолепное и неясное.

В этом лабиринте, водовороте, ярмарке тщеславия у антрополога было кое-что, что помогало не потеряться: понимание, что ему (или, поскольку среди нас было несколько женщин, ей) придется заниматься полевой работой, которое прививалось сразу же и потом постоянно поддерживалось. В отличие от других, чисто академических ученых нас ждало испытание: место, куда мы должны были отправиться, и обряд, который мы должны были пройти. Перспектива этого момента истины (хотя в моем случае он растянулся на два с половиной года) чудесным образом заставляла нас концентрироваться и давала нам мощное ощущение движения к чему-то или от чего-то. Вопрос был «где?», и он непрерывно звучал у нас в голове – в моей так точно. Где наши Тробрианские острова, наша страна нуэров, наш Тепоцтлан? На самом деле, этот вопрос был куда важнее, чем что мы будем делать, когда туда попадем (всегда можно что-то придумать, ведь еще столько всего не изучено).

Но и здесь продвижение было скорее случайным, чем целенаправленным. В день, когда я 154прибыл в Кембридж, один профессор, стараясь быть любезным (безуспешно), спросил меня, где я собираюсь работать. Поскольку в тот момент я не понимал, что это простая вежливость, я сказал, безбожно лукавя: ну, наверное, в Латинской Америке. К счастью, он не стал углубляться в тему, что поставило бы в неловкое положение нас обоих. Но в результате я весь следующий год или около того думал о Бразилии, в которой, как я знал, были индейцы, и называл ее всякий раз, когда всплывал соответствующий вопрос, что происходило с завидной регулярностью, особенно среди аспирантов.

Летом после первого года обучения Клакхон взял меня на работу в проект по исследованию пяти культур 155, где я должен был изучать различия в реакции этих культур (в те времена о культурах говорили как об агентах) на, как считалось, общие для всех них проблемы: засуху, смерть и алкоголизм. (Я не ездил на Юго-Запад, а просто работал с отчетами и полевыми записями, хранившимися в Кембридже.) У меня появилась более конкретная перспектива, но меня сильно настораживал налет промышленной социальной науки на всем этом: десятки исследователей, представляющих самые разные науки, работают самыми разными способами над самыми разными темами под плотным руководством гарвардской штаб-квартиры корпорации. В те дни все еще был жив идеал одинокого исследователя, собирающего данные посреди неизвестности, так называемый синдром «моего народа», и можно было услышать презрительные реплики об «антропологии заправочной станции» и «работе на лугу, а не в поле». Как бы то ни было, вопрос стал неактуален, когда в конце лета еще один профессор вошел в кабинет в Музее Пибоди, где я, почти никогда не бывавший на похоронах, беспечно пытался отделить формы траура у навахо от форм траура у зуни и формы траура у тех и других от форм траура у мормонов, техасцев и испано-американцев. Он сказал (говорил он вообще немного и по большей части резко): «Мы формируем команду для поездки в Индонезию. Нам нужен кто-нибудь по религии и кто-нибудь по родству. Вы с женой хотите поехать?» Я сказал, не зная об Индонезии почти ничего, кроме того, где она находится (да и то неточно): «Да, хотим». Я пошел домой, чтобы рассказать жене о случившемся, и мы решили выяснить, во что я нас втянул.

А втянул я нас в то, что было самой сутью и олицетворением идеи факультета социальных отношений: хорошо финансируемый, мультидисциплинарный, долгосрочный, командный полевой проект 156, нацеленный на изучение не изолированной племенной культуры, а двухтысячелетней цивилизации, находящейся в самом разгаре революционных перемен. Из девяти членов команды шесть – социолог, три антрополога, социальный психолог и клинический психолог – были с факультета социальных отношений; из остальных троих двое были антропологами с традиционного факультета антропологии, от которого в каком-то смысле откололась программа социальных отношений, и один был историком Китая, откомандированным с кафедры исследований Дальнего Востока. Коллективная цель группы была неясна, хотя обычно предполагалось, что она должна быть. Также было неясно, как мы будем действовать на месте, как все будет организовано, на чем мы будем фокусироваться. Мы должны были отправиться на Яву, нагрянуть в место, которое, по-видимому, уже было выбрано, и в паре с яванскими коллегами из Гаджа Мада – революционного университета, созданного всего несколькими годами ранее в Джокьякарте 157, – изучить различные аспекты «культуры»: семью, религию, деревенскую жизнь, социальное расслоение, рынок, китайцев. Затем мы должны были вернуться и написать докторские диссертации, постоянно обсуждая друг с другом свои впечатления и, возможно, даже обмениваясь полевыми записями (чего так и не случилось).

Но хотя у нас не было целей – по крайней мере заранее сформулированных, – у нас были ожидания. Была идея, что в антропологии настало время перестать концентрироваться исключительно на «первобытности» и начать исследовать крупные общества, непосредственно погруженные в поток современной истории. Была идея, что антропология также должна отказаться в своих исследованиях от интеллектуальной изоляции, культурного партикуляризма, бездумного эмпиризма и образа одинокого рейнджера и начать работать вместе с другими, более концептуальными дисциплинами (психологией, экономикой, социологией, политологией) в большом деле создания единой, обобщающей науки об обществе, из которой могла бы вырасти практическая технология управления человеческими взаимоотношениями. И была идея, что основа для такой науки уже была заложена великими социальными теоретиками «длинного девятнадцатого века», который закончился с Первой мировой войной, – Марксом, Фрейдом, Вебером, Парето, Зиммелем, Дюркгеймом, чуть позже – Малиновским. Нужны лишь систематизация, финансирование и отточенный метод. Если у нас все это – плюс решимость – будет, мы довольно скоро получим науку, сопоставимую если не с физикой, то хотя бы с физиологией.