Елена Полякова - Николай Рерих

Думается, что действительно — Горький больше любил ранние картины Рериха. И потому, что они воплощали образ прекрасной Руси и силы ее народа. И потому, что интерес к Востоку, к его философии сочетается у Горького с ненавистью к пассивности, к созерцательности, к покорному терпению и ожиданию, которые надо преодолевать России.

В одно время пишет он: «Любить Россию надо, она этого стоит, она богата великими силами и чарующей красотой».

И: «Несчастье нашей страны, несомненно, в том, что мы отравлены густой, тяжкой кровью Востока, это она возбуждает у нас позывы к пассивному созерцанию собственной гнусности и бессилия, к болтовне о вечности, пространстве и всяких высших материях, к самоусовершенствованию и прочим длинным пустякам».

Несомненный интерес Горького к Востоку не равен увлечению Востоком; высоко оценивая творчество Ромена Роллана, Горький в двадцатых годах ироничен к его увлечению идеями Ганди, резко полемизирует с Ролланом, предостерегает его против «восточной мистики».

Сюита о Майтрейе сочетает в своих светящихся, пламенеющих красках несомненную «восточную мистику» и столь же несомненную тему народов Азии, которые пробуждаются к борьбе и новой жизни. Потому и украсила эта живописная поэма дом Горького. Потому Алексей Максимович передает ее впоследствии картинной галерее Нижнего Новгорода — Горького.

Перекликаются на Волге пароходы, шумит огромный город, взмахивает на высокий откос кремлевская стена, которую писал Рерих, а в картинной галерее плывут облачные всадники и смотрит на Восток великан с лицом Ленина.

В 1926 году художник говорит с Луначарским о возможности выставки в Москве, но от осуществления этой идеи приходится отказаться: ведь Рерих все-таки глава американской экспедиции, прошедший английскую Индию, китайский Синьцзян, не имеющий советского подданства, «исчезнувший» для английских и китайских властей где-то в районе Урумчи. И вдруг — пребывание в Москве, выставка в Москве, а возвращаться нужно в Индию, возвращаться нужно на Риверсайд-драйв, в музей, в «короны мира», в издательства Нью-Йорка.

Поэтому о приезде Рериха в Москву сообщается в прессе мало. Поэтому выставка не организуется, хотя к ней расположены Луначарский и Чичерин, хотя о ней Рерих советуется с Игорем Эммануиловичем Грабарем, который высоко оценивает новые работы Николая Константиновича.

Грабарь в начале августа забежал к Рериху в «Гранд-отель», как десять лет тому назад забегал на Мойку. Игорь Эммануилович почти не изменился — тот же малый рост, крепко сбитое тело, большая, чисто выбритая голова, изогнутый улыбкой рот, золотое пенсне. Нестареющий Игорь Эммануилович — весь в том, что называется оргделами, — в заседаниях, в полемике, в хлопотах о реальной сохранности памятников искусства. Рерих в свои неполные пятьдесят два года седобород, величав, как проповедник, каждое слово его торжественно, взгляд пристален, изучающ, словно в собеседнике он ищет вечное, общается с его душою непосредственно. Грабарь — весь в земных, реальных делах, Рерих — словно предпочитает беседу с махатмами живой речи Игоря Эммануиловича. Контакта не получается при всем внешнем радушии, вернее, безукоризненной вежливости Рерихов; большие художники не сближаются, напротив, еще отдаляются друг от друга. Эта взаимная «противопоказанность» полно отразилась в воспоминаниях Грабаря, вышедших десять лет спустя и представляющих сложное сочетание восхищения, насмешки, недоумения, раздумья перед «загадкой Рериха».

Получив эту книгу воспоминаний, Рерих назвал ее «интереснейшей», внес в нее несколько фактических поправок и сказал: «Глаз добрый всегда нужен и особенно доходчив до сердца».

Придя еще раз к Рерихам в августе, Грабарь видит свернутые картины, упакованные вещи.

Грабарь пишет, что на его вопрос о направлении Николай Константинович ответил, что едет в Абиссинию — смотреть какое-то легендарное озеро, которому нет равных в мире; потом Грабарь узнал истинное направление маршрута. В августе 1926 года Рерихи отбывают сибирским поездом обратно, на Восток. Перед отъездом Николай Константинович посылает в Нью-Йорк письмо, которое торжественно читается 17 ноября 1926 года, в день трехлетия Музея Рериха.

«Друзья, если бы Вы могли видеть доброжелательную толпу, бывшую при нашем отъезде! Если бы Вы могли и слышать задушевные приветы, которые народ посылал в Америку. Вы бы еще крепче почувствовали все нити, тесно соединяющие наши великие страны — страны, которые никогда между собой не воевали…

В привете от множества множествам заключено истинно ручательство мировых сношений. Какое благо, если народы могут приветствовать друг друга! И каждое движение такого народного приветствия должно быть внесено на страницы Истории. От самого края русской границы по Иртышу, по просторам Сибири — до Москвы — до сердца Союза — мы видели поражающий рост народного сознания.

Матросы, красноармейцы, пограничники, землепашцы, рабочие, школьные учителя — также множество учащихся, посещающих музеи, — горели искренним стремлением „знать“. Вы понимаете, если народ зажжен этим стремлением к знанию, он созидает твердую почву для реального строительства. Знайте, и вы получите. В этом стремлении к познанию сказалось все благо позитивизма.

Если я знаю, то ничто не может лишить меня приобретенного знания.

Я видел также стремление к знанию среди молодежи и среди рабочих Америки. А теперь я видел эту жажду знания среди широких масс республик Союза. Привет от народа народу! Скоро мы опять сменим вагон на караван».

Таковы пути художника. Мечты об общине, объединенной идеями Будды и Ленина. Увлеченность образами-символами: Махатмы, Майтрейя, Шамбала, чудеса, творимые йогами. И такая абсолютная проницательность по отношению к целям советского народа, такое зоркое в идение его достижений, такая широкая доброжелательность к новой России, такое понимание ее задач!

«Полукоммунист, полубуддист» — лучше Чичерина не скажешь!

Николай Константинович поставил работников Наркомата иностранных дел в известность, что он должен вернуться в Индию через Монголию, выполнив в Монголии некие «поручения махатм». Для трезвых дипломатов гораздо убедительнее было бы реальное объяснение целей экспедиции как «художественно-археологических», какими они и были на деле. Но и с «поручениями махатм» Рерихи получили советский экспедиционный паспорт и разрешение пересечь границу Советского Союза и Китая.

С этим-то разрешением и выехала семья-экспедиция в обратный путь, который провел их снова через среднерусские смешанные леса, через Волгу, через зеленые хребты Уральских гор, в Омск. Оттуда, вверх по Иртышу, в небольшой город Усть-Каменогорск. Оттуда на Алтай. Искать там следы Великого переселения народов, передвижения и смешения племен. Следить единство русской Азии с Азией зарубежной — китайской, индийской. Недаром позднейшая книга об этом путешествии называется — «Алтай — Гималаи». Для Рериха эти горы — единый огромный хребет, не разъединяющий, но соединяющий разноликие народы. Алтай считается «прародиной» финнов. С Алтая откочевало на запад племя кыпчаков-половцев, которые плясали перед князем Игорем. Привлекают на Алтай сведения о самих алтайцах — тюркских племенах, обожествляющих гору Белуху, как индусы и сиккимцы обожествляют Канченджангу, приносящих жертвы духам вод и лесов, хранящих обряды шаманства — камлания. Привлекают на Алтай сведения о тамошних староверах — уходя от преследований, они расселились в Сибири, осели на Алтае, срубили кондовые избы из огромных лиственниц. Хранят в чистоте свою веру, пасут стада, торгуют с близким Китаем… Как живут люди старого корня, о чем мечтают — надо увидеть, надо услышать.