Елена Полякова - Николай Рерих

На Алтае победило дело Петра Сухова. На Алтае образуются сельячейки и комбеды, и записывают фольклористы неслыханные прежде частушки:

Но пока камлают шаманы в алтайских аилах. Молятся старики-алтайцы Белухе и лесным духам. Молятся старики-староверы по рукописным книгам. Среди них есть просто беспоповцы, не признающие священства, как жители Уймона. И еще есть на Алтае «стригуны», «нетовцы», «никудышники», «калашники», которые молятся через дырку в калаче, и «прыгуны», и «семейские» — сосланные семьями, и «темноверцы», у которых каждый имеет для молитвы особую икону, укрывая ее от посторонних глаз.

Крепки уймонцы, как истинные староверы, хранят свои обычаи уймонцы, как истинные староверы, и темны они, как истинные староверы. Объяснения Рерихами пути из Индии в Москву (достаточно, впрочем, фантастического даже для людей с географическим образованием), из Москвы — в Уймон реально не воспринимается. Картины, которые висят на стенах временного жилья экспедиции, смотрятся как странные иконы. В Уймоне складывается убеждение, бытующее среди старшего поколения до сегодняшнего дня, что «американцы» (это определение прочно закрепилось за экспедицией) пришли на Алтай из Беловодья.

Беловодье — это Шамбала староверов. Будто бы есть где-то на юге, за дебрями и реками, за степью Губарь (вероятно, Гоби), за Опоньским царством (вероятно, Японией) праведная страна, где живут русские люди, сохранившие в чистоте старую веру. И храмы у них дониконианские и жизнь старозаветная. Звучит над Беловодьем прекрасный колокольный звон, но войти в это царство могут только праведные люди. Стоит приблизиться суетным, обыкновенным людям — Беловодье скрывается в густом тумане, и только изредка звон могут услышать в тумане те суетливые люди.

Пришли ли на Алтай по кочевым путям рассказы о несторианских крестах или о действительных староверческих селениях за китайской границей, в горных дебрях, — только предание это было нерушимо, и уходили иногда мечтатели из алтайских сел искать Беловодье. Пропадали безвестно то ли в Монгольском Алтае, то ли в Губарь-степи, но самое исчезновение ходоков тоже воспринималось именно как доказательство существования Беловодья, где и осели, конечно, странники.

Те шали, те скатерти, которые дарила Елена Ивановна крестьянкам, принимались с неколебимой верой, что сделаны эти предметы руками праведниц Беловодья.

Мужчины, более практичные, чем жены, говорят, что «американцы» хотят взять концессию в районе Белухи на разработку каких-то ископаемых. Может быть, это и задумывалось, но, конечно, достаточно абстрактно — для Рериха во всяком случае. Для него Алтай — радость нетронутой, могучей природы, сочетания голубых азиатских гор и белой березы, поднимающейся по склонам, и ромашек, и колокольчиков, покрывающих пронизанные светом поляны. Берендеево царство и здесь может быть. Для него Алтай — узел великих кочевий, смесь Древней Руси и Древней Азии. Узел Сибири. Прежде Сибирь была для художника географическим, историческим понятием, как Индия, как Центральная Азия. Сейчас Сибирь раскинулась перед ним во всем своем реальном просторе, с Алтаем — продолжением Гималаев, с великими реками, по которым плыли струги русских казаков. В число великих людей русской истории входит теперь для Рериха — Ермак. В число тех мест земли, которым суждено великое будущее, входит теперь для Рериха — Сибирь, которую он будет славить до конца жизни:

«Когда в последний раз плыли мы по быстринам Иртыша, сказал нам рабочий гранильщик: „Вот здесь потонул наш Ермак Тимофеевич. То есть он не утонул, но тяжел был доспех и унес вниз нашего богатыря“. В глазах сибиряка не потонул Ермак. Не мог утонуть богатырь. И не только слава Ермака жива, но жив и он сам в сознании Сибири.

Странно было бы говорить о всемирном значении Сибири. Оно известно всем школьникам. Иноземцы, разглядывая карту Сибири, лишь спрашивают — а верны ли промеры? Так озадачивает сибирская беспредельность… Говорить еще о камнях-самоцветах, о рудах и открытых и еще неизвестных, писаных и неписаных? Сказать ли о лесах, о скотоводстве, о промыслах, о земле? Называть ли великие числа и меры, которые все же не ответят действительности?..

Сама необъятность сибирская приближает сегодня всех борцов подвига, посвящения и мужества несломимого.

Будем праздновать день Ермака. Радостно вспомним, что во всех просторах сибирских это имя, как стяг, звучит неутомимою бодростью. Радость суждена не часто. Многое пытается затемнить сужденные просторы. Не всякий доспех годился и могучим плечам Ермака. Но он нашел по себе и меч, и куяк, и бахтерец, ибо хотел найти. Сердце указало Ермаку путь, ибо сердце знает пути начертанные…

Переполнилась мера разделений; просторы сибирские напоминают о непочатости труда. Когда же и вспомнить о труде непочатом, как не в праздник, дающий нам совет строительства…»

Когда позднее Николай Константинович узнает, что друг его Валентин Булгаков родом из Сибири, он пошлет ему в Прагу письмо, исполненное радости; не раз добром вспомнит он своего дядю, профессора Томского университета Коркунова, который писал ему: «Лучше приезжай скорей, все равно на Алтае побывать придется». И снова, совсем уж возвышенно, пишет друзьям в 1932 году:

«Хотелось бы быть с Вами сегодня. Хотелось бы говорить о стяге Ермака, о Беловодье, о Белухе, о самом Ергоре. Но из Азии шлю Вам, всем друзьям, мои лучшие приветы. О снеговых вершинах Белухи свидетельствуют Снега Гималаев. Кукушка отсчитывает сроки. Дятел твердит о неустанности. А Сафет, белый конь, напоминает о конях Ойрота, и Ермака, и самого св. Егория. Празднуем сегодня со всеми Вами и бьем челом о сотрудничестве. Велик был поклон Ермака всею Сибирью. Велик был заклад, велик и подвиг. Праздник, славный праздник сегодня».

А ведь всего-то две недели проводят Рерихи в Уймоне; две недели живут в чистоте атамановского дома, едят воздушные пирожки с малиной, изготовленные Агафьей, младшей дочкой Атаманова, которая весело прислуживала им. И уже стоят уймонцы у своих крепких ворот, провожая взглядами вереницу лошадей, которая тянется по дороге в Усть-Коксу, ближайшее и большое поселение на самом берегу бешеной, белой — вот где истинное Беловодье! — текущей из снегов Катуни. С горы Громотухи, что встает над Коксой, в ясные дни можно еще увидеть Белуху вдали. Но уводит дорога через Усть-Кан к Чуйскому тракту, прорезающему Алтай до монгольской границы. Мимо каменных баб, мимо курганов. Еще не открыты Пазырыкские курганы, где в вечной мерзлоте спят люди в расшитых одеждах, с серебряными украшениями, и кони в полной сбруе. Эти открытия предчувствует, предсказывает Рерих. Но его путь ведет вдаль. К Бийску с его купеческими каменными особняками над быстрой Бией, через раскидистый промышленно-купеческий Барнаул — к Новосибирску, вставшему на великом транссибирском железнодорожном пути. Путь ведет через Енисей у Красноярска, через Иркутск и быструю Ангару, мимо голубого озера нежнейших тонов, над которым не стоят облака — по берегам, над землей скапливаются, а с Байкала уходят, словно не хотят бросить тень на эту прозрачную, драгоценную воду.