Елена Полякова - Николай Рерих

Привлекают на Алтай и сведения об удивительной «белой вере», возникшей среди алтайцев вскоре после русско-японской войны 1904 года. Двадцать лет тому назад явился нескольким родам некий пастух, назвавший себя «посланцем Белого Ойрота», проповедовал отказ от кровавых жертв (своим богам приносились в жертву лошади), скорое возвращение Белого Ойрота — святого, справедливого хана, которому надо поклоняться и к пришествию которого надо готовиться.

Ойроты, племя западных монголов, были завоевателями, угнетателями коренных алтайцев, но Белый Ойрот, Ойрот-хан стал для некоторых символом справедливости, как Майтрейя.

Ойрот-хан представлялся в легендах защитником, хотя в реальности ойротские ханы выколачивали из алтайцев дань, а за неуплату заковывали в колодки, а то и вешали неплательщиков. Все смешалось в этой вере: чаяние свободы и невежество, слухи о поражении России в русско-японской войне и жажда чуда.

И все это давно, неодолимо привлекает Николая Константиновича.

Во всяком случае, Рерихи объявляются не в Абиссинии и не в Монголии, но на Южном Алтае.

Молодая тогда сибирская художница Наталья Николаевна Нагорская собирала в алтайских селах старинные одежды, вышивки, зарисовывала орнаменты. Прослышала, что в селе Верхний Уймон появились какие-то иностранцы. Отправилась туда, встретила седобородого человека с пристальным взглядом. Спросила — вы иностранцы? Тот ответил: «Мы не иностранцы, мы путешественники. Я — Рерих».

Это имя, с детства почитаемое молодой художницей, ничего не говорит уймонцам. Они отчужденно наблюдают за седобородым главой экспедиции, за двумя красивыми женщинами (одна — молоденькая, другая — с сединой в пышных волосах), за моложавым господином, непохожим ни на работника губкома, ни на корреспондента сибирской газеты. Меньше всего удивляются широколицему ламе, принимая его за китайца.

Молодая женщина и моложавый господин — это Зинаида Григорьевна Лихтман (Фосдик) и ее муж, Морис Михайлович Лихтман, приехавшие (часть пути даже пролетевшие) из Нью-Йорка на поиски «исчезнувших» Рерихов и попавшие, к своему удивлению, в село Верхний Уймон.

Быстро обживается, становится своим в селе Юрий Николаевич. Он носит коленкоровую зеленую рубаху, как все здешние парни, интересуется уймонскими событиями, шутит с хозяйскими дочками.

Живут путешественники в единственном здесь двухэтажном добротном доме Вахромея Атаманова. От сеней на две стороны раскинулись чистые горницы. Занавески на окнах, цветы в горшках, выскобленные полы, столешницы, лавки. Печи, оконные наличники, простенки между окнами и даже потолки расписывала сестра Вахромея, которую зовут бабушка Агашевна или тетя Агашевна.

Как та мордовка, которая колдовала в талашкинской красильне, она знала рецепты растительных красок. Она приходила в дом, кланялась хозяевам, наносила орнамент кистью, пальцы обмакивала в краску и прикладывала пальцы к потолку, к стене, оставляя веселые изумрудные или желтые пятна.

Рерих восхищенно описывал тетю Агашевну: «Она и целитель, и живописец зеленой листвы, и искусный писатель. Также она знает травы и цветы. Она может разукрасить любые оконные ставни охрой и краплаком и свинцовым суриком. На дверях и оконных рамах она может написать какие угодно травяные узоры. Или же она украсит их яркими птичками и свирепым львом на страже. Без нее никакое важное письмо в деревне не может быть написано». В расцвеченных Агашевной горницах жили уймонцы — бородатые крепкие мужики, опоясанные «вожжами» с кистями, крепкие женщины в вышитых нарукавниках, в крашенинных сарафанах, которые пересекались ткаными опоясками.

И одежды здесь были старинные и речь — чистейшая, русская, не испорченная жаргонными словечками. На быстрой, бурно разливавшейся весной речке в горной долине лежало Уймище-Уймон — старое село. Вахромей ходил когда-то с экспедициями исследователя Алтая, томского профессора Сапожникова, бывал в Китае, знает все ближние дороги и тропы. Этими тропами водит он Николая Константиновича по окрестным горам, ездят они на лошадях по направлению к Белухе. Рерих и Лихтман собирают минералы. Морис Михайлович исследует их вечерами. Собирают травы — помогает им в этом Вахромей, знаток целебных трав, за что зовет его Рерих Пантелеем-целителем.

Художника, прошедшего Монхеган и Аризону, Гималаи и Каракорум, изумляют здешние места:

«Широта Алтая развернулась перед нами. Она расцвела всеми переливающимися оттенками голубого и зеленого. Она забелела дальними снегами. Трава и цветы высотою со всадника. Даже не разглядишь коня. Нигде мы не видали таких травяных покровов»…

«Катунь приветлива. Синегоры звучны. Бела Белуха. Цветы яркие, и зеленые травы, и кедры успокаивающи. Кто сказал, что Алтай суров и недоступен? Чье сердце испугалось ясной красоты и силы?»…

«Нетронутые недра. Трава выше всадника. Лес. Скотоводство. Гремящие реки, зовущие к электрификации, — все придает Алтаю незабываемое значение».

Писал здесь художник Белуху или Катын-баш — ледяную гору, алтайский Олимп, уходящий белой двуглавой вершиной в облака. Собирал здесь художник приметы вечной связи народов и общности их преданий. Алтайцы ходят в овчинных шубах, как тибетцы. Поднимаются в долинах курганы, сторожат горы каменные бабы. На склоне соседней горы уймонцы показывают навал камней и убежденно говорят: «Вот здесь чудь в землю ушла». Чудью они называют племена, жившие в этих местах до прихода русских.

Когда появилось белое дерево — береза, предвещающее приход белых людей с полуночи, а за деревом пришли сами белые люди — чудь ушла в землю, завалила ход под собой и то ли сгибла, то ли бродит там, в подземельях, не тревожа уймонских ребят, собирающих ягоды на склонах гор. Предания о чуди есть у новгородцев, и в Гималаях рассказывали о подземных племенах — как же не писать еще и еще после этого людей, пробирающихся в подземных галереях, освещенных каким-то невероятным и в то же время завораживающим, убеждающим в своей правде фиолетовым, зеленоватым светом. И совсем уж удивительно рассказывают в Уймоне, что перед войной кричит где-то за околицами, в горах змей. Это такая же примета, как обилие грибов. Закричит змей — быть крови и битвам. Причем вера в это так убежденна, что в наши годы старухи говорят, что кричал змей и перед второй войной.

В то же время внимателен художник к приметам знания, которое он так любит. К спокойному уму своего хозяина и проводника Вахромея, который вышел из бедных, выбился в первые хозяева села, и в Китай ходил торговать, и лечит травами людей и животных. Не только вершина Белухи привлекает художника, но и белый обелиск, поставленный на месте расстрела партизан в гражданскую. Память о партизанах, об ожесточении боев, о бандах, прорывавшихся из Китая и Монголии, живет здесь как сказания о чуди. «Везде следы гражданской войны. Здесь на большаке красная рота была уничтожена засадою. На горных кряжах лежат красные комиссары. Много могил по дорогам, и около них растет густая молодая трава» — это написано о Тюнгуре, где стоит обелиск в память гибели бойцов отряда Петра Сухова.