Елена Полякова - Николай Рерих

В степи можно увидеть силуэт женщины, которая сидит в седле как влитая, а от головы к плечам спускаются полукружиями огромные рога. Можно назвать изображение этой женщины — «монголка». Можно приблизить к зрителю этот головной убор во всей его причудливости, как наверняка сделал бы Верещагин.

Рерих удалил фигуру, слил ее со степью, сделал силуэтом на фоне гор, и стала женщина одинокой в степи и вечной, как степь. Стала «Матерью Чингисхана».

То же с другими картинами. Караванщики не находят ни одной погрешности во вьюках верблюдов, выходящих в путь на картинах Рериха: это их фигуры, их войлочные сапоги, красные полоски на шапках. Но не приблизит художник своих караванщиков к зрителям, как не приближал заморских гостей; различимы узоры их халатов, но неразличимы лица; люди сообща трудятся, сообща, как строили город, идут бесконечным путем.

Высятся в степи и в пустыне каменные бабы, «обо» — груды камней, иногда с шестом на вершине — чернеют силуэтами на красных закатах, покрываются росой к утру. Гоби непохожа на Такла-Макан: там — барханы, тонкий песок, здесь — камень, галька, бесконечно меняющая оттенки.

Пересечена граница монгольская. Двадцать один день идет караван по Гоби до Аньси, с его крепостными стенами, резиденцией амбаня, базаром и пылью из Гоби.

И уже вклиниваются в монгольские названия тибетские, уже тибетские костюмы, напоминающие фрески Беноццо Гоццоли, радуют глаз — бирюза в косах, серебро на руках, красные шапочки женщин.

Однажды стояли на отдыхе у ручья — слышался глухой шум в горах, хлынул по руслу поток, грохочущий, заливший окрестности, смывавший животных, юрты, палатки. Степи, солончаки, какие-то огни вдали… Утром увидели синие горы, плавающие в голубом тумане, и отчетливые черные силуэты яков. К границе Тибета русские подошли с севера, из своей страны, как Пржевальский.

Караван шел на юг — в Тибет. Измученные животные чуяли близкий отдых. Люди мечтали о городе, о встрече с людьми. Художник писал горы, силуэты яков, неописуемую голубую дымку у подножия: «Нань-Шань — граница Тибета».

12 августа 1927 года Николай Константинович пишет в Петроград: «Последний привет перед Тибетом с последней почтовой станции. Теперь сообщаться будет труднее. Всего светлого. Н. Р …»

Сообщаться действительно трудно. Много позже Николай Константинович узнает, что в июле 1927 года умерла в Ленинграде Марья Васильевна, что ее похоронили на Смоленском кладбище…

Экспедиции встречаются трупы людей и лошадей — неспокойно на границе Тибета, идет война племени хоров с разбойничьим тибетским племенем голоков. «Ки-хо-хо!» — кричат ночью голоки. «Хой-хе!» — отвечают хоры.

На перевале Нейджи путешественников поджидает засада, но их много, они идут сплоченно, с оружием. Проходят перевал.

Перед ними — хребет, который европейцы называют Хребтом Марко Поло, а местные жители — Ангар-Дакчин. Перед ними — незлобивые тибетские медведи, стада яков, волки преследуют серн, горячие источники в горах.

Двадцатого сентября встретили небольшой тибетский пост.

Люди в овчинах взяли паспорта и разрешили идти дальше. Паспорта же были пересланы начальству.

Шестого октября экспедиции предложили остановиться в местечке Шенди, а затем перевели ее к реке Чунаркэн, где была ставка высокого лица, генерала тибетской армии по имени Капшипа-Хорчичаба.

Генерал был любезен и внимателен, как сыньцзянские амбани. Он встретил путешественников салютом из пушечки и строем солдат в грязных куртках без пуговиц. Приказал играть в честь Рериха особо торжественную вечернюю зорю и заверил, что путь на Лхасу будет беспрепятствен. Он попросил только еще приблизить лагерь к его ставке, ибо он хочет лично осмотреть вещи «великих людей».

Лагерь перенесли на унылое нагорье. Генерал улыбался, убеждал, что он останется с «великими людьми» до получения разрешения на дальнейшее путешествие. Но когда через неделю разрешение не было получено, генерал, улыбаясь, отбыл, оставив с путниками майора и пятерых солдат.

История Пржевальского повторялась в более жестоком варианте.

Пять месяцев стояла здесь экспедиция на реке Чунаркэн. На высоте пятнадцати тысяч футов. В летних палатках, потому что путники вовсе не рассчитывали на зимовку.

Октябрь. Ноябрь. Декабрь. Январь 1928 года. Февраль 1928 года. Всю зиму. На плато Чантанг, которое в морозном, продуваемом пронзительными ветрами Тибете славится своими морозами и ветрами.

Днем пригревало солнце, когда утихал ветер, становилось иногда даже тепло. Ирочка радовалась солнцу, выбегала на припек, ловила тепло. Но чаще дул ветер, стегал лицо снегом, продувал и засыпал палатки.

В караване были три курицы-несушки. Корм кончился. Их отдали в Нагчу тибетцу-майору.

Хлопоты майора с курами были невообразимы. Он должен был письменно свидетельствовать их здравие начальству — птиц нельзя было есть, нельзя было убивать. Переписка была обширна.

Коньяк замерзал в флягах. Жирели стервятники и дикие собаки — каждый день, каждую ночь падали животные. Перед смертью они подходили к палаткам и словно стучались к людям. Девяносто два коня и верблюда — из ста двух. Пять человек умерло в зиму — два монгола, бурят, тибетец и жена того майора, который сторожил путешественников.

Николай Константинович обращался к губернатору, который жил в крепости Нагчу, находившейся в трех днях пути от них. Писал письма американскому консулу в Калькутту, британскому резиденту в Гангток. Писал самому Далай-ламе, живому богу. Письма пропадали или возвращались. Когда просил передать телеграфное сообщение из Лхасы в Индию, получал ответ, что телеграфа в Лхасе нет. Просил разрешить экспедиции вернуться уже пройденным путем — был извещен о запрете двигаться куда бы то ни было.

Но каждое утро, каждый день писались этюды.

«На многих этюдах, привезенных Николаем Константиновичем из экспедиции, мы видим эту суровую природу тибетского нагорья. „Огни пустыни“ воскрешают перед зрителем картину тибетского стана ранним утром перед восходом. Среди костров темнеют так называемые ба-нак („черный шатер“) — палатки тибетских кочевников, сделанные из шерсти яка. На другом этюде мы видим летнюю палатку экспедиции, занесенную снегом и затерявшуюся среди снежного безмолвия нагорий» ( Юрий Рерих ).

Кончилась еда. У врача кончились лекарства.

За мешок топлива, аргала — сухого помета — приходилось платить китайскими монетами, индийскими рупиями. Доллары здесь не брали, как, впрочем, и тибетские деньги с печатью правительства. Погибли кинопленки, осталось несколько кадров. Так приняла путешественников страна «Живого Бога», столица буддизма, который Рерих почитал самой гуманной религией мира.