Елена Полякова - Николай Рерих

Истоки этой религии сливались с философией. У истоков ее лежал принцип равенства людей, отсутствие обрядности и поклонения идолам. Через несколько веков обрядность затмила все, и тысячи монахов сели на шею труженикам.

Лхаса отвергла художника. Ему не пришлось увидеть ни священное озеро, ни «живого Будду», ни Поталу. Только в марте получила экспедиция разрешение двинуться на юг. Не к Лхасе, а в обход ее, гиблыми, самим тибетцам неведомыми местами. Мимо озера Селлинг, через перевал Нагчу.

Отказались идти этим путем проводники. Отказался и Ламжав и еще два монгола из Улан-Батора: их запугали тибетские власти, им — буддистам — обещали гостеприимство Лхасы, деньги на дорогу: «А красный русский разве сможет вам чем-нибудь помочь, если его самого в Тибет не пускают?»

Этот рассказ старого караванщика записала в 1968 году в Улан-Баторе корреспондент «Литературной газеты» Екатерина Лопатина.

В Лхасе Ламжав и его товарищи действительно побывали, но попали там не в Поталу — в тюрьму, как участники «красной экспедиции». А сама экспедиция двинулась с проклятого места Чунаркэн в индийский путь.

«Путь по области Великих озер, лежащий к северу от Трансгималаев, пролегал по местности, не затронутой прежними русскими экспедициями в Тибет и еще малоизвестной в географической науке. Через горный пояс Трансгималаев, мощной горной системы, простирающейся к северу от реки Цангпо (Брахмапутра), экспедиция перешла в Южный Тибет, в бассейн Цангпо» ( Юрий Рерих ).

Март — апрель — май шли остатки каравана по Тибету и Непалу. Здесь перед путниками открылся истинный Тибет. Не обетованная страна веры и чистых духом, неиспорченных людей, ведущих первобытно простой и тем прекрасный образ жизни.

Но страна застывшая в подлинной власти тьмы, в невежестве, в жестоком унижении человека.

Были там богатейшие монастыри, были богатые люди, которые блюли знатность своих родов. Но в основном масса народная была нищей, грязной, ничего не знавшей, помимо тяжкого труда на господина, молитвы «Ом-мани-падме-хум» и надежды на будущее перевоплощение. Страна опутана догмами буддизма — вера сковывала силы, гасила порывы к борьбе. Покорно трудились, голодали, умирали. Ели сушеное просо — дзамбу, которую носили с собой в мешочке, размешивали в воде, пили плиточный чай, ходили в ватных халатах или овчинных шубах, накинутых так, что плечо оставалось голым. Когда мимо проходил вышестоящий, сгибались в поклоне, высовывали язык, поднимали кверху большие пальцы рук в знак безоружности и чистоты намерений. «Азиатское надругательство над личностью», о котором гневно писал Ленин, осуществлялось здесь в полной мере. Умирали во множестве дети, взрослые редко доживали до полусотни лет. Трупы здесь не сжигали, как у индусов, но отдавали стихиям — бросали в воду или, чаще, рассекали на части, и собаки и птицы собирались к этим останкам, из которых душа переходила в следующий цикл существования.

Художник беседовал с ламами о перевоплощениях и будущей жизни, о таинствах тибетской философии и медицины. Слушал, как преломлялись в рассказах тибетцев события русской революции:

«Жил человек Ненин, который не любил белого царя. Ненин взял пистолет и застрелил царя, а затем влез на высокое дерево и заявил всем, что обычаи будут красными и церкви должны быть закрыты. Но была женщина, сестра царя, знавшая красные и белые обычаи. Она взяла пистолет и застрелила Ненина…» При всем своеобразии и фантастичности изложения событий, основное — «обычаи будут красными» — дошло до центра Тибета, до мест, которые даже в Тибете почитались глушью. И толки о покушении Каплан на Ленина пришли по караванным тропам.

Записки Рериха о Тибете конкретны, в них много бытовых штрихов — как будто Мастеру изменила обычная отстраненность от повседневности.

Вместо гармонии истинно буддийской страны он увидел вопиющие контрасты истинно буддийской страны — с развитием «психической энергии» соседствовало полнейшее невежество, с религиозностью — стяжательство, с уважением к женщине — полиандрия, многомужество.

Рерих пишет о лицемерии лам, о том, как они обманывают и обсчитывают народ; о Лхасе народ говорит иронически.

Убийство запрещено, но нет запрета на мясо, даже для лам. Поэтому животное можно загнать на скалу и сбросить с нее — оно убилось, мясо можно есть — это приносит счастье.

Много кинжалов и перстней с отверстиями для яда — отравитель получает счастье отравленного. Крутя молитвенное колесо («Ом-мани-падме-хум!»), можно послать соседу отравленную еду.

Отрезали и сушили головы врагов — в старых жилищах было помещение для этих голов.

В Лхасе запрещены электричество, кино, машины, европейская одежда и обувь.

Художника поражает даже бедность северного Тибета памятниками старины сравнительно с их обилием в Ладаке. Интересны развалины, древности, но бедны новые сооружения — близость к Лхасе, к Далай-ламе ведет не к расцвету искусств, но к косности и трафарету. Лхаса осталась запретной для Рериха. Но он написал ее — в розово-желтых тонах, вздымающую над озером свои храмы, дворцы и школы. Написал вовсе не такой, какой была она в реальности, с грудами мусора, трупами собак на улицах, в то же время — с цветами у домов, с красотой Поталы, с цветущей долиной. Со скалой, где умело разделывают трупы и отдают их на съедение птицам. С той атмосферой веры, чуда, коммерческого расчета, отрешения от мира, мирских расчетов, корысти, деловитости священнослужителей, которая всегда возникает в религиозных центрах, будь то Мекка, Рим, Лурд, Иерусалим, Троице-Сергиевская лавра или Потала.

Впрочем, вероятно, и увидев реальность города и страдая от его нечистоты, художник изобразил бы такую же розовую Лхасу, буддийский Китеж, застывший над озером. Ведь из труднейшего многолетнего путешествия он привез сотни картин, прославляющих не преходящее, но вечное. Не грязь, не невежество, не произвол и бесправие, а вечный покой мира и вечное движение мира.

Постоянный принцип абсолютной правды деталей. Всмотримся в тибетца, стоящего в углу картины «Твердыня стен» — в остроконечной шапке, в старом халате с отвисшей пазухой (там всегда хранится огниво, чашка для еды), с узелком в руке, в узелке — ячмень-дзамба. Всмотримся в женщин из «Красных коней счастья», застывших у подножия ступ. Они точны, как тибетки картин Верещагина, — в желтых одеждах, меховых изукрашенных шапках, с остродонными корзинами за спиной. Но все они, как всегда у Рериха, отведены на второй план, притушены, все они воплощают общее настроение вечности, величия самой природы и человеческих творений. Они почти незаметны в гармонии природы и архитектуры, но они сотворили эту великую архитектуру, и не будь монаха, сидящего в пещере в позе Будды, или вереницы женщин, или странника, стоящего в углу картины, словно готовясь выйти из нее, не было бы самой картины.