Елена Полякова - Николай Рерих

Рерих собирал свои картины в музее. Хорш продавал его картины, назначал цены, рядился, сходился или не сходился в цене с покупателями — вел себя как истый делец. После этого художник не заказывал билеты на пароход, идущий из Старого Света в Новый Свет. Не смотрел на встающие вдали небоскребы — серые утесы с плоскими вершинами. Не давал интервью нью-йоркским репортерам, не входил в свой музей. После 1934 года он не был больше в Америке. Теперь Гуга Чохан видит возвращение Рериха лишь с восточных путей.

В 1934–1935 годах он организует вместе с Юрием Николаевичем новую большую научную экспедицию. Морской путь через Филиппины и Японию ведет в Китай.

Прекрасны дворцы и музеи Пекина. Но уводит путь дальше — в Северный Китай, во Внутреннюю Монголию, в Маньчжурию. Великая Стена взмахивает на горы, спускается в долины. Кажется — вот-вот зажгутся на ее башнях огни, возвещающие о победе над племенами кочевников. Но пусты башни, не перекликаются караульные на Стене — рядом с ней идет железная дорога, соединяющая Пекин с Ордосом, где так богаты археологические находки, с Харбином, где так много русских эмигрантов.

Сюда хлынули сибирские белогвардейцы, золотопромышленники Забайкалья, иркутские чиновники, владивостокские морские офицеры.

Беженцы из Крыма, врангелевские войска плыли на перегруженных пароходах к стамбульской бухте Золотой Рог, там нищенствовали, грузили тюки в порту, открывали рестораны с блинами и цыганскими хорами. Беженцы из Сибири покидали на перегруженных пароходах владивостокскую бухту Золотой Рог, плыли в Японию, в Китай, там нищенствовали, грузили тюки в порту, открывали рестораны с блинами и цыганскими хорами.

Харбин — столица русской эмиграции на Востоке. Здесь пьют чай из самоваров, служат в русских издательствах, фирмах, плачут на концертах Шаляпина и Вертинского.

Азиатская провинция, тоска, ненавистный Рериху «отпечаток эмигрантщины» здесь еще сильней, чем в Европе.

Рериха, конечно, приглашают на собрания разных землячеств, у него просят деньги (иногда — фантастические суммы) на организацию обществ борьбы с Советским Союзом, на издания, на благотворительность. Когда художник отказывает, бесцеремонно и разнообразно (вернее, однообразно) обвиняют его то в стяжательстве, то в скупости, то в гордыне, то в самовозвеличении, то в симпатиях к Советскому Союзу: «В Харбине русские фашисты (какие отбросы!) с угрозами вымогали деньги» — очерк об этих встречах, о нападках, о тайных предложениях и угрозах Рерих озаглавил «Призраки».

Призраками были дельцы и авантюристы, бывшие генералы, духовенство — напуганное еретическими взглядами Рериха и его предпочтением буддийской философии, оно усиленно распускало слухи о переходе Рериха (и всей его семьи) в «буддийскую веру».

Этому верили — перешел ведь в католичество, поселился в Риме, достиг высоких степеней многомудрый Вячеслав Иванов. Тем более верили, что Елена Ивановна издавала книги с изложением буддийской философии и буддийских легенд, что образ Будды так силен в творчестве Николая Константиновича, что он позировал Святославу в старинном костюме с широкими рукавами, скрестив руки на груди, — Махатма, Гуру, изрекающий:

«Самые прекрасные розы Востока и Запада одинаково благоухают…»

«Именно делите мир не по северу и по югу, не по западу и востоку, но всюду различайте старый мир от нового…»

«Во имя красоты знания, во имя культуры стерлась стена между Западом и Востоком…»

Николай Константинович и Юрий Николаевич любят старинные одежды, войлочную обувь — собирают их, фотографируются в них, укрепляя тем слухи о «переходе в буддизм».

Эти экзотические фотографии запоминаются больше, чем те фотографии, на которых путешественники в обыкновенных ушанках, в высоких сапогах, в плотных куртках отдыхают на горном привале, склоняются над камнями, над растениями — собирают образцы для Института гималайских исследований.

Гербарии, сбор полезных растений, лекарственных растений, излечивающих раны и опухоли, прогоняющих бессонницу. Недаром Рерих в Петербурге так интересовался рассказами о лечении «тибетского врача» Бадмаева: теперь он везет горные травы и степные травы в свой институт, пересылает их в Париж и Мичиган: пусть объединятся исследователи в стремлении избавить человечество от болезней. Самому художнику полезнее всего многокилометровые походы, воздух степи и гор, запах трав и костра, ночлеги под огромными звездами. Китайские пути снова приводят в Биасу, к двухэтажному дому над кипящей рекой.

Здесь хорошо работается. Летом приезжают сюда ученые, художники, хоть дорога достаточно долга: поездом, автомобилем, пешком вдоль реки, по склону — до дома.

Почту приносит бегун-почтарь, он вооружен копьем, он трубит в рожок, чтобы все знали о его прибытии. «Нью-Йорк таймс» доходит через месяц, долго идут многочисленные письма и книги. Они идут из Нью-Йорка, из Риги, из Ленинграда, из Парижа, из Праги.

Радуют вести из России; радуют издания своих книг, книг Юрия в Америке и Европе; радует большой том — монография о Рерихе, изданная в 1939 году в Риге. Огорчает статья Бенуа об этой книге.

Соратник по заседаниям «Мира искусства», по сохранению российских древностей обрушивается на издателей и авторов статей — Вс. Иванова и Э. Голлербаха, ставя им в вину малую фактологию и большую преувеличенность значения живописи Рериха, превращение исследования — в гимн.

Суждения и оценки авторов рижской монографии действительно были подчас преувеличенны и односторонни:

«Рерих…

Это имя уже давно стало обозначать целый космос, творческой волей художника вызванный к жизни… Мыслеобразы Рериха — иначе нельзя определить его картины — суть прорывы в космос…» ( Э. Голлербах ).

«Петр Великий открыл миру окно на запад.

Рерих открыл миру окно в Россию, окно на Восток» ( Вс. Иванов ).

Но Бенуа не только возражает против подобных «мыслеобразов» книги. Он недоброжелателен вообще к деятельности «гималайского отшельника» и относится к ней достаточно иронически:

«Считается вообще, что гордыне Рериха нет пределов, что главной движущей силой, заставляющей его неразрывно сочетать личное творчество (и весь сопряженный с этим труд) с каким-то мировым мессианством (требующим еще больших, несравненно больших усилий), — что этим мотором является тщеславие. Такое мнение сильно распространено, и оно даже вредит серьезности успеха Рериха…

Скажу откровенно, мне лично все это мессианство Рериха не по душе, и главным образом потому, что оно, с моей точки зрения, даже мешает Рериху-художнику исполнять свою главную, свою настоящую, свою художественную миссию. Лозунги, написанные на знамени этого мессианства, самые почтенные, и я особенно сочувствую тем, которые сводятся к словам „мир и благоволение“. Но почему-то мне не верится, чтобы можно было чего-либо достичь в проведении такой „программы“ посредством всего того, что возникло благодаря общественной деятельности Рериха. Я вообще не верю ни в какие конференции, пакты, лиги, речи, юбилеи и апофеозы…