Александра Баркова - Подросток. Исполин. Регресс. Три лекции о мифологических универсалиях

Я ушла в определение термина «подросток», потому что я начала говорить о следах неких инициатических пыток, которыми прошедшие через обряд инициации с гордостью хвалятся. Мы из древнего охотничьего общества переносимся в современную Москву. Тут вот какая штука. Подросток (в данном случае любой, если я не оговариваю какой, то я имею в виду хоть биологический, хоть психологический) прекрасно знает, что все великие герои терпели страшную боль, и ему очень хочется узнать: «А я вообще крутой?» Это самый главный вопрос в жизни подростка. «Я крутой?» Вот пока он решает вопрос этот, причем больше в теоретическом плане, он подросток, когда он его более-менее решил, он, глядишь, повзрослел. И этот вопрос он решает, в частности, в форме: «А я могу терпеть исключительно сильную боль?» И поэтому я вас подвожу к тому, что задача терпеть исключительно сильную боль – это (внимание!) психологически нормальное состояние подростка. Он хочет пройти через боль, он хочет доказать себе собственную крутость в своих глазах и хочет предъявить следы пыток окружающим.

Я никогда не общалась с хиппи и тому подобными, была из сравнительно благополучной, интеллигентной семьи и круг общения у меня был университетский. Особенно в студенческие годы, когда я ничего, кроме библиотеки, в жизни и не видела. Тем не менее: две подруги. Одна – два высших образования, филологическое и потом психологическое, заведующая библиотекой долгое время. Она мне показывала шрамы на руках от того, что она прикасалась к раскаленному краю духовки. Женщина, не Том Сойер, вполне себе социальный человек, вполне себе образованный. Другая – я не знаю, она сейчас доктор наук или нет, но уровень у нее стремительно шел к доктору в свое время, мы с ней вместе ездили в экспедиции Н. И. Толстого. Понимаете, тоже не маргинал, не хипарь, с социальностью все в порядке, с интеллектом дай боже, я на нее снизу вверх смотрела. Затушила в свое время сигарету о руку, показывала след от этой самой затушенной о руку сигареты. И это женщины. Я представляю, что творилось и творится в куда более неформальных кругах. То, что, как вы понимаете, нормальный хипарь с попиленными венами – эти самые следы шрамов на венах он предъявляет с гордостью трех Томов Сойеров вместе взятых. Мне про это рассказывали те, кто знал таких людей. Теперь следующий момент, на который я очень серьезно обращаю ваше внимание.

Я уже говорила о том, что традиционное общество не учитывает духовные запросы одного конкретного индивида, но учитывает запросы доминирующей группы в целом. То есть, если для подростка вполне нормально желание пройти через пытки и предъявлять потом шрамы, то, соответственно, возникает у нас обряд инициации, который на эти запросы отвечает. Что делает город? Городская цивилизация зажмуривается, городская цивилизация говорит: «Ничего этого нету, а там, где есть, это неправильно, это исключение, это единицы». То есть она от них прячется, и в итоге они оказываются отпущены на самотек. В чем-то получается гораздо хуже.

У вас в вопросах прозвучала тема суицида. Вот к ней мы с удовольствием и переходим. Символически обряд инициации заключается в том, что наших подростков съел владыка Нижнего мира, то есть шалаш, в котором проходит посвящение, имеет облик его пасти, он их съел, они от этого умерли как дети, дальше он их обратно выплюнул. Соответственно, выплевывает он уже взрослых мужчин. Это вам символика. При этом логично, что если они умерли, то их матерям предъявляют их окровавленную одежду – ваши сыновья умерли, вот их одежда со следами крови на ней. Кровь, надо сказать, вполне себе их. Когда молодые мужчины, прошедшие обряд инициации, возвращаются в племя, они имеют новые имена, новую мужскую одежду, с ними знакомятся как с незнакомыми, то есть ребенок умер, взрослый появился прямиком взрослым из потустороннего мира. Это ответ на абсолютно нормальный для подростка психологический запрос. Подросток хочет узнать, что такое смерть, он очень обостренно вопрос смерти чувствует, но он хочет заглянуть за грань смерти, но не умереть, а вернуться обратно. Заглянул, посмотрел, выяснил, вернулся. Обряд инициации берет этот психологический подростковый запрос под контроль. Вот, на, получи, сможешь вернуться – очень круто, не сможешь – лишний рот не кормить. Вот вам ситуация. Как вы понимаете, в городе всего этого не будет, в городе запрос подростка «мне интересно узнать, что такое смерть» городской цивилизацией (заметьте, не нашей современной, а в принципе городской) игнорируется и оказывается отпущен на самотек. Запрос нормальный, это его психологическая потребность. И что мы имеем? Черт-те что во всех вариантах. Мы имеем в огромных количествах разные формы симуляции суицида.

Я еще раз хочу подчеркнуть, что какая-то игра с суицидом – не отклонение, это не знак маргинальности, социальной, психологической и прочей в том же духе, это абсолютнейшая норма, это то, с чем надо работать. Надо как-то, извините, дать возможность детям, желательно еще старшим школьникам, пройти через это в какой-то безболезненной форме, как нам оспу прививают, чтобы мы ею чуть-чуть понарошку переболели и нас бы не накрыло всерьез. Так, вообще говоря, надо нашим старшеклассникам устраивать ролевые игры, где все желающие погибнуть могли быть это сделать в высшей степени смачно и впечатляюще. Только этим можно предотвратить симуляцию суицида, а хуже того, и не симуляцию. В ролевой среде установка на героическую гибель на игре – это вполне себе норма. Причем заметьте, что ролевая среда – это в настоящее время среда очень высоко социализированных людей, они вполне себе семейные, они вполне себе очень пристойно зарабатывающие в массе своей. Итак, проход через смерть посредством ролевой игры. Огромное количество народа сейчас проходит через смерть посредством написания фанфиков. Это нормально. И я была такой же. Выход этих суицидальных потребностей через креатив (фанфик, рисунок, игра) полезен. Когда эта суицидальная игра реализуется через креатив, это хорошо, а вот когда она реализуется (и, увы, не только в маргинальных слоях) через попытки суицида, это уже гораздо хуже.

Еще один момент, на который я хочу обратить ваше внимание. Как вы понимаете, в советское время ситуация «подросток покончил с собой» абсолютно противоречила нормам советской культуры и поэтому всячески это замалчивалось. Более того, замалчивалась даже смерть школьников от болезни, которая очень редко, но бывала. Вот у нас в классе умерло двое. На одни похороны нас пустили, на вторые – нет. Раз в Советском Союзе смерть школьника по даже естественным причинам была объектом умолчания, то, если подросток кончал с собой, об этом, разумеется, молчали как рыбы. Сейчас мы имеем дело с журналистами, которым надо любыми средствами набрать рейтинги, поэтому если сейчас школьник покончит с собой, то об этом немедленно будут орать максимально много и даже я, которая вообще никаких газет никогда не читает, об этом узнаю, потому что это будет в новостях Яндекса, которые не хочешь, а увидишь. Так что не надо думать, что в Советском Союзе самоубийств подростков не было, а сейчас, дескать, они есть. Это просто совершенно разные с информационной точки зрения культуры. Более того, не надо думать, что в традиционном обществе проблем самоубийства подростков нет. Как я уже сказала, традиционное общество очень жестко подавляет индивида, а подросток на это очень нервно реагирует, поэтому и в традиционном обществе с суицидами подростков дело обстоит еще страшнее.