Владимир Немирович-Данченко - Избранные письма. Том 2

Выходит уже три театральных журнальчика (2 – 3 раза в неделю).

Все это Вам расскажет Подгорный!

Когда, в хлопотах о Подгорном, я спросил, в каком положении вопрос о поездке театра , то мне ответили, что это зависит от многого и, между прочим, от того, «как ведут себя ваши артисты в смысле белогвардейщины»…

{250}Приезжайте, Василий Иванович!

Обнимаю Вас.

Вл. Немирович-Данченко

364. П. А. Подобеду[504]

21 декабря 1921 г. Москва

Дорогой Порфирий Артемьевич!

Настоятельно прошу справиться и справляться у Михайлова, не нуждается ли он в чем, и хлопотать, чтоб его нужда немедленно удовлетворялась. Например, дрова .

Не утомляется ли он, тогда освободить его от «Анго» (Протасевич)[505].

В. Немирович-Данченко

365. Труппе Московского Художественного театра[506]

21 декабря 1921 г. Москва

21 декабря 1921 г.

От дирекции МХАТ

Из разных ресторанов и других общественных «встреч» Нового года будут, конечно, приглашать артистов нашего театра и студий для исполнения «номеров» перед ужинающими совбурами[507] и спекулянтами. И будут очень дорого платить. Еще бы! И лестно: забавлять за ужином будут артисты Московского Художественного академического театра или его Студий. И легко достижимо: что теперь несколько миллионов!

Увы, я не поручусь, что для всех ясно, как унизительны, как постыдны такие выступления.

Я не знаю, вправе ли дирекция МХАТ запрещать это. Если кто-нибудь думает, что не вправе, то я готов умолять его на коленях не позорить подобным выступлением имя Художественного театра. И предупреждаю, что того, кто сделает это, я потом все равно в покое не оставлю.

Вл. Немирович-Данченко

{251} 366. К. Ф. Вальцу[508]

26 марта 1922 г. Москва

Карлу Федоровичу Вальцу

Тому, кто отдал делу театра всю свою жизнь, всю, без остатка, —

Всю энергию, знания, все свои дарования, труд, всю любовь, —

Тому, кто глубоко сознал, что на сцене нет места не художнику , за что бы он ни брался, — будет ли то декоративная живопись, машинно ли техническая часть, административная ли, —

На протяжении 60 лет, —

Надежнейшей опоре театрального дела, —

«Человеку Театра» в самом истинном и благородном смысле этих слов, —

Тому, кто своей яркой личностью и делом своей жизни поддерживает бодрость в слабеющих и восстанавливает веру в унывающих, —

Московский Художественный театр

и его студии с искреннейшими симпатиями

и глубоким почтением .

367. В. И. Качалову[509]

Начало 1922 г. Москва

Дорогой Василий Иванович!

В отношениях наших с зарубежной группой назрел момент: решение возвращаться в Москву или не возвращаться. Это мое письмо — последнее. Если я еще и буду писать, то по вопросам частным, которые могут возникнуть после решения. Поднимать же снова и снова вопрос кардинальный и перебирать соображения за и против я, — пусть меня простят Ваши товарищи, — больше не буду. И ни в какие переговоры не буду вступать и ни в какие обсуждения новых «условий». Еще раз, пусть меня простят, — не буду даже отвечать на разные новые просьбы или оговорки, которые у кого-нибудь {252}могут возникнуть. В этом смысле и письмо Нины Николаевны[510] и письмо Берсенева я считаю недоразумением.

Вопрос был поставлен еще в моем августовском письме совершенно ясно: кто хочет, пусть возвращается; кто не возвращается — естественно, принимает на себя последствия постольку, поскольку он считает себя артистом Художественного театра; я (или мы, находящиеся здесь) не антрепренеры и никаких гарантий за такое или сякое, благополучное в материальном, или в художественном, или даже в политическом отношениях, никаких гарантий за положение здесь в Москве мы не даем, потому что сами не имеем; ни о каких «условиях» между нами не может быть речи; и я не даю никакого права никому сказать когда-нибудь: «Зачем вы, Владимир Иванович, нас вызвали? Нам было за границей так хорошо, а здесь в Москве так скверно!» Если в моих письмах были иногда слова тона убеждающего (по отношению к Вам лично, правда, были), я готов их взять назад. Я только оповещаю о положении Художественного театра, вашего театра. И спрашиваю: кто возвращается помочь театру не развалиться? А для того, чтобы ваше решение опиралось на верную информацию, к вам поехал Подгорный. И точка: жду ответа.

Теперь Нина Николаевна пишет: освободите Василия Ивановича от обязательства.

Ну что я могу на это ответить? От какого обязательства? У меня с ним никаких контрактов нет. Освободить Вас от ответственности за театр, если он погибнет? Да ведь эта ответственность запишется не на бумаге, скажется не в суде. Да хоть бы мы и освободили, — сами-то себя Вы освобождаете от этой ответственности? Не можете приехать, потому что больны? Что же можно с этим поделать? Ваше дело поставить вопрос перед своей совестью, точно ли болезнь Вас удерживает за границей. Не можете оставить сына? Опять-таки что я могу сказать? Вероятно, я должен признать это обстоятельством, заслуживающим решительного уважения? Сказать по совести, не склонен признать. Есть разница между 10‑летним туберкулезным и 20‑летним, слава богу, здоровым студентом. Нина Николаевна приводит слова из письма Марьи Петровны[511], которая пишет, что никогда не бросит детей. Если они {253}здоровые, взрослые, — то я и с Марьей Петровной не согласен. Но не в этом дело. Может быть, я не учитываю каких-нибудь данных в вопросе о сыне[512]… Так что же я могу? Ну, скажем, в скрижалях будет записано так: Художественный театр погиб или стал иным отчасти и потому, что не вернулся Качалов, хотя Качалов никак не мог приехать из-за сына… При чем же тут я, снимающий какое-то обязательство?

Чувством я совершенно понимаю Нину Николаевну: она боится и московской жизни, и разлуки с сыном и при этом предчувствует, что Ваше возвращение вовсе уж не будет так целительно для театра, но душою не может оторваться от упреков, которыми москвичи могут отравить Вашу жизнь. И вот в этой раздвоенности она ищет решения от меня: мудрый Эдип, разреши! Но это утопающий хватается за соломинку. Я совсем тут ни при чем. Тут только Вы сами. Если бы Нина Николаевна сказала: не убеждайте Василия Ивановича ехать. Я готов повторить то, что написал выше, что все слова убеждающего тона беру назад. Но если она просит, чтоб я Вас убеждал не ехать, то уж этого я никак не могу.

Между прочим, один пункт и в ее письме и в Вашем надо отметить. О том, какие расчеты строятся на Вас. Мне кажется, что я уже и писал об этом. Ни Гамлета, ни Бранда мы не собираемся ставить, ни Эдипа или вообще трагедию… Ни в юношей Вас записывать не собираемся, то есть ни Чацкий, ни Глумов… Только то, что по силам: «У жизни в лапах»; если бы приехала Германова — «Каменный гость», «У царских врат»… И готовить новую работу, может быть, «И свет во тьме светит», может быть, «Роза и Крест»…