Владимир Немирович-Данченко - Избранные письма. Том 2

Вл. Немирович-Данченко

370. К. С. Станиславскому[517]

4 сентября 1922 г. Висбаден

Дорогой Константин Сергеевич!

Если я Вас уже не застану в Москве!

От самых чистых глубин моего сердца желаю Вам сил, бодрости, спокойствия. И чтоб судьба Вам непрерывно улыбалась.

Хотя Вы и едете с «старым» театром, но будьте спокойны, потому что он до сих пор не преодолен .

Студийцы имели отличную русскую прессу, кое-где хорошую иностранную, но им мешало то, что они [ездили] в глухой сезон, и то, что у них иностранный репертуар[518].

Передайте Марье Петровне мои добрые пожелания.

{258}Екатерина Николаевна Вас обоих мысленно благословляет и шлет за Вами добрые чувства Маскотты[519]. О своих в Москве не тревожьтесь. Обнимаю Вас. Я приеду к юбилею Южина[520].

Вл. Немирович-Данченко

371. Из письма К. С. Станиславскому[521]

Сентябрь (первая половина) 1922 г. Висбаден

Дорогой Константин Сергеевич!

Я уже писал Вам свои благословения. Надеюсь, Вы получили[522]. Теперь хочу еще раз Вам повторить, что Вы можете ехать без смущения за «отсталость» нашего искусства. Конечно, есть тут отдельные дарования, уже создающие новый актерский тон, т. е. даже нисколько не новый, но благодаря талантливости и нервности, возбужденной современными переживаниями, — тон, освободившийся от медлительного натурализма. Но это только отдельные таланты. В общем вся новизна вертится около новых технических трюков. Ваш путь создания актера — самый новый.

Я не нужен ни в Берлине, ни в Праге, ни в Норвегии[523]. Я был бы очень нужен только в Париже, где мог бы выступить до Вашего приезда с лекцией — двумя (по-французски, конечно). Но это обошлось бы слишком дорого. Я очень нужен в Москве: Студию нельзя оставлять одну![524] Она давала за границей очень неопрятные спектакли, с большим уклоном к халтурному самомнению. Если я буду отсутствовать из Москвы, там все рухнет.

… Будьте здоровы, спокойны, горды .

Обнимаю Вас.

Вл. Немирович-Данченко

{259} 372. О. С. Бокшанской[525]

Сентябрь – октябрь 1922 г. Москва

Милая Ольга Сергеевна!

Я не сержусь. Я же сам шел навстречу Вашему желанию ехать за границу, если… И оставаться в Москве, если… Конечно, я понимаю Вас. И совсем не сержусь[526]. Но, разумеется, огорчен очень, что лишаюсь такой чудесной сотрудницы И поймите, что провести еще целый год без секретаря я не могу! Может быть, не на мое, а на Ваше счастье я так и не найду порядочного работника (или порядочную работницу). И тогда, по возвращении, Вы ее (или его) вытесните.

А пока рад за Вас. Будьте здоровы и не изменяйте мне. В том, что меня не забудут, мне не изменят, меня не обидят, я больше всего рассчитываю на Вас, Подгорного и Бертенсона. Больше всех.

Будьте счастливы!

Вл. Немирович-Данченко

373. Из письма К. С. Станиславскому[527]

24 октября 1922 г. Москва

24 окт. вечером

… Сегодня я послал Бертенсону телеграмму, чтоб высылали спешно, непрерывно все сведения о поездке, — города, спектакли, рецензии, сборы и пр. и пр. для журнала, который мы будем выпускать еженедельно при Театре («Программы Московского Художественного академического театра и его студий»). Журнал стал совершенно необходим перед публикой, не имеющей физиономии, разношерстной, лишенной собственных мнений и вкусов, только складывающейся в своих симпатиях и потому поддающейся влияниям бесшабашной, беспринципной, а часто и хулиганской театральной прессы[528]. Будем Вам высылать этот журнал. Надеюсь недели через две выпустить 1‑й номер. Малиновская просила не выпускать журнал сепаратно, а издавать общий всем государственным театрам и зрелищам. Я, конечно, ничего не имею против, {260}но боюсь, что из этого ничего не выйдет[529]. Делали уже два заседания, одно с Луначарским, но все-таки, думается, тяжелый Большой театр будет тянуть дело. Я сговорился так: если, когда у нас, в Художественном театре, все будет готово, там еще не двинутся с места, то мы выступим сепаратно. Так же, кажется, думает поступать и Таиров[530].

В театре идут спектакли так: «Турандот» и «Перикола» — полно. «Анго» — уже не совсем, полно только по воскресеньям, «Эрик» — около 3/ 4 сбора, «Гибель “Надежды”» — чуть еще поменьше[531]. «Синюю птицу» Мчеделов готовит уже с месяц — со 2‑й Студией, так как 1‑я уклонилась[532].

Во 2‑й Студии раскол еще не изжит. Я уже вмешался в хозяйственную часть и назначил туда управляющим Гедике Ив. Ив. Дело там обострилось было до ухода из студии Молчановой и Судакова, но я взял с них слово, что они не уйдут, пока не устроится дело с моим участием. Скоро это все уляжется[533]. Спектакли они уже начали Сборы в студиях не выше средних.

Таиров тоже пошел по линии веселости, поставил оперетку «Жирофле-Жирофля» — с успехом.

И Еврейский театр ставит оперетку[534].

Мне — хоть бросать!.. Впрочем, Луначарский одобряет, что академические театры пошли навстречу желаниям публики получить веселые спектакли и тем борются с дрянными театрами.

Я, вероятно, буду ставить «Лизистрату» Аристофана, для которой будут писать хоры, пляски и т. д.[535]

Обнимаю Вас.

Привет всем.

Вл. Немирович-Данченко

374. Ф. Н. Михальскому[536]

23 декабря 1922 г. Москва

23‑го декабря 1922 года

Во время пожара в дальних уборных наш инспектор театра, всеми нами любимый Федор Николаевич Михальский, своей предприимчивостью, энергией, мудростью, решимостью — {261}проще сказать — талантливостью администратора, которого угрожающие обстоятельства застали врасплох, отстранил в театре панику, чем, может быть, спас много жизней.

Я, как представитель театра, не могу не выразить ему самой искренней и горячей благодарности от всего Московского Художественного театра.

Надо отдать справедливость и всему техническому и служебному персоналу, который вел себя в эти тревожные минуты и часы без растерянности, мужественно, с полным сознанием огромнейшей ответственности.

В частности и в особенности должен поблагодарить еще всемерно помогавшего Ф. Н. Михальскому — Андрея Антоновича Рошета.

Вл. Немирович-Данченко

375. Н. Е. Эфросу[537]

1922 г.

Николай Ефимович!

У меня есть подарок от Горького: пьеса «На дне» в богатом переплете из серебра и золота работы Хлебникова, в бюваре; на экземпляре надпись рукой Горького: «Половиной успеха этой пьесы я обязан Вашему уму и таланту, товарищ!»

Первые два акта Горький читал мне в Олеизе (в Крыму). Когда он кончил, я поехал к нему в Арзамас (раньше еще ездил в Нижний). Пьеса называлась «На дне жизни». Я телеграфировал ему (название он прислал после экземпляра) предложение отбросить последнее слово, он отвечал: «Вполне предоставляю вам».