Михаил Вайскопф - Писатель Сталин. Язык, приемы, сюжеты [3-е изд.]

Что же остается незыблемым, кроме самого протекания, смены исторических фаз? Еще в 1924 году он обмолвился оксюморонной сентенцией, привычно соединившей застылость с развитием: «Перефразируя известные слова Лютера, Россия могла бы сказать: „Здесь я стою , на рубеже между старым, капиталистическим, и новым, социалистическим, миром <���…> Да поможет мне бог истории“». Если заменить «бога» на «крота истории», кредо можно отнести к самому Сталину. По сути, он и на склоне дней сохраняет верность двупланной позиции, сопрягающей статику абсолюта с абсолютной динамикой. В этом амбивалентном ключе он и завершает брошюру о марксизме и вопросах языкознания, обрушиваясь с критикой на консервативных «талмудистов и начетчиков»: «Марксизм не признает неизменных выводов и формул, обязательных для всех эпох и периодов. Марксизм является врагом всякого догматизма». Другими словами, неизменен в этом вечном бурлении только сам марксизм — или то, что сохранил от него Сталин. Но что сохраняет он от себя самого?

В своем культе он гениально сплавил две солнечные утопии — социалистическую и абсолютистскую. Он и сам подверстывал свой образ к некоей солярной религии. Громов описывает его реакцию на высказывание Анатоля Франса о Наполеоне: «„Если бы ему нужно было выбирать для себя религию, Наполеон избрал бы обожание солнца, которое все оплодотворяет и является настоящим богом земли“. Диктатор подчеркивает эти строки синим карандашом, красным обводит слово „солнце“. Красным же пишет на полях: „Хорошо!“» [619]И в самом деле, одним из монархических штампов госфольклора становится сопоставление вождя с солнцем — «красным солнышком», которое, побеждая зиму, старость и смерть, несет новое рождение советским народам. Но в то же время на этой метафорической шкале Сталин порой превосходит самое светило, будто снабжая его руководящими указаниями: «По-иному светит нам / Солнце на земле: / Знать, оно у Сталина / Побыло в Кремле». Еще чаще каноническое сравнение, после краткого раздумья, отвергается сказителем за недостаточностью — отвергается в пользу Сталина («он ярче солнца в июне») или его столь же вечного близнеца из Мавзолея:

Это странный, незакатный свет, вечно стоящее в зените солнце, не чередующееся с ночной тьмой. Казенная агиография довольно мало повествует о страдальческом умирании и воскрешении вождя, если не считать положенной ему должностной квоты скромного революционного мученичества, наподобие бакинской тюрьмы или ледяной Туруханской ссылки. Никакого жертвенного преображения, почти никаких мистических метаморфоз, сопряженных с духовными исканиями, — только неуклонный рассвет и за ним сияние полудня (исключения — книга Барбюса и фильм «Клятва», где в Сталина вселяется дух умершего Ильича). Место инициационных страстей занимают равномерно нарастающие «победы над врагами» как витки уверенного восхождения к божественному апофеозу. Однако наряду с этим статическим величием есть и вторая, повседневно-динамическая сторона его культового облика.

Пребывая на неотмирных высотах, вождь олицетворяет абсолютную истину — но одновременно, в своей юдольной ипостаси, он вместе со всем советским народом еще только шествует к ней. Он нисходит под землю и в глубины сердец, чтобы распознать там дьявольские козни; удаляется во мрак государственной тайны, чтобы озарить потом всех светом откровения. Он и гарант цели, и способ ее достижения; воплощение коммунизма и дорога к нему; одновременно и демиург, и преданный жрец демиурга, освежающий страждущую землю благодатной росой мудрых статей, речей и респонсов, которые разрешают недоумение любого советского человека, от высокоумного академика до скромнейшего «винтика» — Иванова Ивана Филипповича. Он живет в каждом — и бытийствует надо всеми.

И это же раздвоение нагнетается в его официальном отношении к собственной персоне. Тут стоит вернуться к сталинской манере говорить о себе в третьем лице, которая ранее упоминалась среди прочего по поводу его удивительного призыва «сплотиться вокруг партии Ленина — Сталина» (июль 1941 года). Понятно, что сам автор лозунга применительно к этому тотему занимает лишь подчиненное, служебное положение: на собственный лучезарный лик председатель ГКО взирает как бы снизу, взглядом истового адепта [622]. Такую же почтительную позу принимает он, включая «труды Сталина» в компендиум непререкаемого марксистского наследия. Зато совсем иначе он ведет себя в тех — правда, довольно редких — обстоятельствах, когда критикует эти работы за несвоевременность и непригодность в новых условиях. Скажем, в брошюре 1926 года «К вопросам ленинизма» Сталин упраздняет «старую, совершенно недостаточную формулу из брошюры Сталина» 1924 года. Спустя четверть века, в 1952‐м, он, говоря об экономике, вновь призывает «откинуть» другую свою «известную формулировку» как «неточную, неудовлетворительную». Аналогичной критике подвергается заодно не менее устаревшее ленинское положение: «Можно ли утверждать, что известный тезис Сталина <���…> все еще остается в силе? Можно ли утверждать, что известный тезис Ленина <���…> все еще остается в силе? Я думаю, что нельзя этого утверждать. Ввиду новых условий <���…> оба тезиса нужно считать утратившими силу».

Итак, правильность или, напротив, неактуальность «тезисов Сталина» оценивает сам Сталин, только нынешний, вновь и вновь соединяющий в себе динамический релятивизм с застылой авторитарностью вердиктов. Отрекаясь от себя прошлого, он приносит его в жертву своему сакральному alter ego. Нелицеприятная самокритика замещает ему репрессии против пройденного этапа собственной личности, являя собой стадию ее диалектического самоуничтожения во имя сверхцели, тоже олицетворяемой Сталиным. Метафизическую подоплеку этого раздвоения чудесно уловил неведомый сочинитель псевдонародной лакской песни:

Только состарившийся обладатель этой надмирной мудрости не подлежал замене и ликвидации в том истребительном круговороте, который напоследок должен был унести его ближайших сообщников, но унес его самого.

Я не сомневаюсь в правоте Авторханова, полагавшего, что еще где-то в начале 1950‐х годов Берия, Маленков, Хрущев и Булганин решили спасти свои жизни ценой сталинской. Молотов, прекрасно знавший кремлевскую камарилью, считал такой заговор вполне возможным и не слишком скорбел по этому поводу. «Говорят, его убил сам Берия? — спросил Чуев. — Зачем же Берия? Мог чекист или врач, — ответил Молотов». И прибавил, что 1 мая 1953 года Берия сказал ему на трибуне мавзолея: «Я его убрал»; «Я вас всех спас!» [624]. Иногда, впрочем, эту заслугу приписывают Хрущеву — кажется, без достаточных на то оснований [625].