Михаил Вайскопф - Писатель Сталин. Язык, приемы, сюжеты [3-е изд.]

Заманчиво, конечно, проследить тот универсальный и весьма высокий статус, который Сталин придавал языку, прямо к Евангелию от Иоанна: «В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог», — как уже попытался сделать Юлиан Семенов в перестроечной части своего шпионского опуса (Штирлиц в лапах МГБ) [615]. Но выше мы видели, что логос у марксиста Сталина онтологически все же отнюдь не первичен — ведь в начале вроде бы сложилось именно «общество», а язык «для того и создан, чтобы служить обществу как целому в качестве орудия общения людей». Из сталинской формулы непонятно, правда, откуда взялось самое это «общество», для возникновения которого заведомо необходим был связующий его язык. Неясность же обусловлена постоянным у Сталина раздвоением: «общество» преподносится как некоторая одушевленная субстанция, обособленная от своих «членов» и провиденциально пекущаяся об их потребностях. При желании в дальнейших его раздумьях о целевых функциях языка, служащего обществу для «обмена мыслями», без которого невозможно наладить «общественное производство», легко усмотреть какую-то непредумышленную пародию на «тектологию» Богданова. Но вместе с тем, судя по другим сталинским высказываниям, язык как-то изначально и неразрывно связан, синхронизирован с этим обществом: «Он рождается и развивается с рождением и развитием общества. Он умирает вместе со смертью общества. Вне общества нет языка». Если проигнорировать бренность обоих — пусть долговременных — компонентов этого двуединства, их синхронизация действительно очень напоминает неразрывную взаимосвязь Бога Отца и Его Сына-Логоса.

Согласно Сталину, язык выполняет важнейшую социальную миссию — консолидации, сплачивания общества или народа. Под тем же углом рассматривает он и самое строение языка, замечательно сходное в его подаче с централизованным партийным строительством:

Главное в словарном составе языка — основной словарный фонд, куда входят и все корневые слова как его ядро.

Грамматические «корни», бесспорно, должны были ассоциироваться у него с аграрным прорастанием кадров, собирающихся в командное ядро. Подобно партийному активу, словарный фонд затем расширяет свои кадры — он «дает языку базу для образования новых слов». Но где же в этой картине бакинский «передовой рабочий» — глашатай, вождь и знаменосец самого ядра, который указует ему дорогу вперед и упорядочивает шествие? Или, если воспользоваться другой советской метафорой, где великий зодчий этой социалистической стройки?

Однако словарный состав, взятый сам по себе, — продолжает Сталин, — не составляет еще языка, — он скорее всего является строительным материалом для языка <���…> Но словарный состав языка получает величайшее значение, когда он поступает в распоряжение грамматики языка, которая определяет правила изменения слов, правила соединения слов в предложения и, таким образом, придает языку стройный, осмысленный характер.

В общем, директивная роль грамматики изофункциональна «организующей и мобилизующей» работе идей или, точнее, самих вождей-идеологов, претворяющих неоформленные классовые устремления в стройные и ясные концепции. В силу этой аналогии, владеющей сталинской схемой, получается, что словарный состав накапливается, так сказать, сперва сам по себе, в никак не упорядоченном виде, и лишь потом поступает в аппаратное «распоряжение грамматики». Путаница возникает, ко всему прочему, из‐за топорно понятой марксистско-материалистической доминанты: ведь материя, исподволь отождествленная здесь со «словарным составом», онтологически должна предшествовать своему идеальному отображению и осмыслению, которое в данном случае представлено грамматикой. Последняя, поясняет Сталин, «абстрагируясь от частного и конкретного как в словах, так и в предложениях… берет то общее, что лежит в основе изменений слов и сочетаний слов в предложениях, и строит из него грамматические законы. Грамматика есть результат длительной абстрагирующей работы человеческого мышления».

До августейшего лингвиста не доходит разница между грамматикой как внутренней регулятивной моделью самого языка («то общее, что лежит в основе…») — и грамматикой как нормативным описанием этой модели. В сущности, его мысль и здесь пребывает в каком-то плавающем, межеумочном состоянии между «имманентным» и «трансцендентным» модусами объекта.

Так или иначе, ясно, что в языке его привлекает как раз некая стабильность, преемственность, устойчивость [616], заменяющая для него другие, богословские ценности. Хотя сама работа написана в поучение «молодежи» и направлена против замшелых марристов, она насыщена странным для автора, чисто старческим, пафосом медлительности, вялого растягивания и, по наблюдению Солженицына, отдает предпочтение эволюционным процессам перед взрывными, революционными метаморфозами. Длительность занимает его как суррогат вечности: язык, напоминает Сталин, создан «усилиями сотен поколений»; его словарный фонд «живет очень долго, в продолжение веков», а управляющий им «грамматический строй» — «в течение ряда эпох».

Но ведь за «общенародным языком» стоит сам народ. В своем державном национализме [617], совпадающем с этой духовной переориентацией, Сталин словно бы опирается на максимально широкий спектр русского населения, шокирующе игнорируя его классовую дифференциацию. Может быть, как в горьковском «богостроительстве», народ — это и есть вечное русло потока, заместитель божества?

«Руководители приходят и уходят, а народ остается. Только народ бессмертен. Все остальное — преходяще», — говорит он в октябре 1937 года, фактически повторяя изречение не упомянутого им Горького из «Исповеди» о «бессмертном народушке». Вскоре, на неофициальной праздничной встрече в Кремле, он, отвечая на лесть Димитрова, возвращается к этому афоризму: «Личности в истории появляются и уходят, а народ остается, и он никогда не ошибается», — но под народом он подразумевает на сей раз приведшую его к власти родную «середняцкую массу» партии, ее «костяк», «основу основ» [618]. А в 1942‐м, во время войны, Сталин щедро переносит приметы вечности даже на немцев: «Опыт истории говорит, что гитлеры приходят и уходят, а народ германский, а государство германское — остается».

Безусловно, во всем этом было немало его обычного лицемерия. В том же 1937 году собственный «бессмертный народ» он истреблял почти с таким же размахом, как спустя пять лет — «народ германский». Тем не менее эти тирады, в общем, соответствовали кадрово-хтоническим предпочтениям Сталина и его крепнущему национализму. Но «бессмертен» ли и правда народ — тот, что уцелеет после Сталина? На этот счет у него нет иллюзий, судя по трактату о языкознании, где он упоминает о неминуемой смерти всякого данного «общества».