Михаил Вайскопф - Писатель Сталин. Язык, приемы, сюжеты [3-е изд.]

Что касается партийно-идеологических аспектов массового террора, то, ввиду стахановских темпов и за недостатком времени, здесь устраняется всякая психологическая дистанция между исходным скептицизмом и финальным предательством. По свидетельству А. Епишева, «Берия любил на совещаниях подчеркивать мысль, авторство которой он приписывал Сталину: „Враг народа не только тот, кто вредит, но и тот, кто сомневается в правильности линии партии. А таких среди нас еще много, и мы должны их ликвидировать…“» [606]В принципе, любого подозрения в «неверии» — как и, допустим, «моральной ответственности» — было вполне достаточно для уничтожения грешника, но Сталин, как известно, почти всегда предпочитал выбивать документированные признания. Подстраховываясь, он в то же время расширял охват репрессий. Вместе с тем в его приверженности теме бесовской конспирации угадываются глубинно-мировоззренческие и, если угодно, эстетические импульсы.

Фольклорно-магическая идея заговора была изначально разлита во всем существе большевизма, выказывавшего сквозную зависимость от средневекового манихейства, укоренившегося в русской культуре, включая ее революционную версию. Заговорами изобиловала и революционная, и полицейско-провокационная практика (Азеф, Малиновский и пр.). Если реальной конспирации недоставало, охранительная традиция, начиная с антинигилистического романа, восполняла нехватку мнимыми злоумышлениями вроде «Сионских протоколов». Но «заговорами» был перенасыщен и кавказский фольклор, изначально окружавший Сталина. Вне этого многослойного контекста успех московских процессов был бы просто немыслим.

Их прообраз вырисовывается уже в дни Февральской революции. В августе 1917 года, рассуждая о причинах поражения русских войск, Сталин задается риторическим вопросом: «Какая гарантия, что „ошибки“ являются действительными ошибками, а не „заранее обдуманным планом“?» В следующей заметке сказано еще жестче: «Какие гарантии, что реакция преднамеренно и сознательно не подстраивает на фронте поражение за поражением?» Ближайшая задача Сталина — переключить общественное внимание с июльского мятежа и большевистской государственной измены на мнимое предательство генералитета. Проходит еще несколько дней — и его подозрения переходят в твердую уверенность: «Общую картину только дополняют последние „неудачи“ на фронте, так удачно спровоцированные чьей-то умелой рукой». Дополняет ее, помимо того, экономический саботаж, который позднее отозвался в процессах шахтинских, троцкистских и прочих «вредителей»:

Все эти «голоды» и «кризисы» искусственно обостряются капиталом для того, чтобы <���…> довести рабочих до вспышек отчаяния, с тем, чтобы «раз навсегда» покончить с «неумеренными требованиями» рабочих.

Наконец, еще через три дня, в заметке, так и названной «Заговор продолжается», Сталин открыто инкриминирует предательство генералам и деятелям кадетской партии:

Вы хотите знать, на что они рассчитывают? Они рассчитывают на «открытие фронта» и «соглашение с немцами», думая идеей сепаратного мира увлечь за собой измученных войной солдат и потом двинуть их против революции.

Чем отличается это обвинение от тех, которые через двадцать лет Сталин предъявит Троцкому и прочим «агентам гестапо»? Ср. в закрытом письме ЦК от 29 июля 1936 года:

Видя, что партия с успехом преодолевает трудности, они ставят ставку (sic) на поражение Советской власти в предстоящей войне, в результате чего они мечтают пробраться к власти [607].

Дело не только в этой фантасмагорической уголовщине — она коренится в самых архаических подосновах сталинского мироощущения. Именно в силу вышеупомянутого смешения органического и неорганического, общего и персонального, живого и мертвого мысль Сталина в одно и то же время обращена и к нивелировке, механизации, умерщвлению всех индивидуальных форм бытия, и к его всеохватной анимизации. «В нартском эпосе, — говорит исследователь С. Габараев, — неодушевленных предметов нет; вся природа живет единой жизнью: радуется, печалится, смеется, плачет». У Сталина она чаще всего подличает и злорадствует.

Повсюду в мире разлиты тайные силы, управляющие его движением. За вычетом кадровых и смежных анкетно-психологических потребностей Сталину меньше всего свойствен был интерес к духовной субстанции человека, вообще к такой ненужной декоративной мнимости, как душа: « Для „души“, для вида — пятилетний план, для дела , для практической работы — двухлетний план — вот какая стратегия получилась у Рыкова» — в этой сталинской формуле из его доклада «О правом уклоне» универсальная бинарная иерархия христианства по-большевистски инвертирована и тело («дело») неизмеримо превосходит душу. Зато неким суррогатом последней Сталин наделяет даже заведомые абстракции вроде «Москвы» или «ленинизма» (напомню о тосте за его «здоровье»), тяготеющие к магическому олицетворению: «Чего добивается беспартийность? <���…> Беспартийность чувствует свое бессилие… и потому вздыхает…»

Говоря в докладе, посвященном «правой опасности» о том, что «вопрос о лицах не решает дела, хотя представляет несомненный интерес», Сталин надумал даже высмеять столь немарксистскую переоценку роли личности, поведав слушателям «об одном эпизоде» времен Гражданской войны:

Одна часть красноармейцев с остервенением искала тогда в Одессе Антанту, будучи уверена, что ежели они поймают ее, Антанту, то войне придет конец (1928).

А несколько позже генсек по этой же анимистической методе бичует такое вредное явление, как обезличка: «Как могла укорениться у нас обезличка на ряде предприятий? Она пришла в предприятия как незаконная спутница непрерывки»; вернее, вторая переродилась в первую: «Нивелировка, предоставленная воле стихии, превратилась в обезличку»; «Непрерывка извращена». «Не ясно ли, — добавляет Сталин, будто повторяя рассуждения одесских красноармейцев, — что чем скорее похороним бумажную непрерывку, тем скорее добьемся правильной организации труда?»

Тут действовать надо научно, по-марксистски, без колдовства, к которому иные товарищи прибегают совершенно напрасно: «Некоторые товарищи думают, что обезличку можно уничтожить заклинаниями»; такие люди «то и дело выступают на собраниях с проклятиями по адресу обезлички, полагая, видимо, что после таких речей обезличка сама должна исчезнуть, так сказать, в порядке самотека». Надеяться на такое мирное решение — значит проявлять опасное благодушие и политическую близорукость: «Нет, товарищи, обезличка сама не исчезнет. Ее можем и должны уничтожить только мы сами, ибо мы с вами стоим у власти» (1931). А еще раньше, в докладе «О задачах партии» (1923), Сталин обрисовал конфликт между теоретической линией партии и партийной практикой в манере, напоминающей средневековые прения души с телом: «Партийная линия говорит… А партийная практика считала…»